Воспоминания П.С. Куропатчик

Утром, мама, как всегда, занималась хозяйством. Готовила кушать, отец сеял зерно, мы с сестрой были в доме. Мне было 9 лет, я хорошо помню все. Пришел немец и говорит надо идти в центр села на собрание, ничего не надо брать с собой, скоро вернемся обратно. В селе было много машин, телег, много людей. Посадили на землю в общую кучу, все плачут, паника, шум. Мама обнимает нас с сестрой и говорит «Не бойтесь, дети, не бойтесь». Где-то в обед уже слышим за околицей на кладбище выстрелы. Немец подошел к нам и указывает на отца и требует идти с ним. Мама просит, мы плачем, уцепились за ноги отца, не пускаем. Немец пошел дальше и повел за собой других мужчин. Были слышны постоянно выстрелы. Когда начали расстреливать людей из чистого неба, без туч, пошел очень сильный дождь. Помню немцы одели пятнистые плащи, и сейчас я не могу смотреть на людей в пятнистой форме, всё дрожит внутри и всё время вспоминаю те события.   Еще раз подходили к отцу забирать на расстрел, и снова мы отпросили его, а немец сказал, чтобы мы уходили домой. Помню, отец тащил меня за шиворот сорочки, потому что не шли ноги, потеряла сознание. Назавтра отец грузил пожитки в телегу, и мы уезжали из деревни. Отъехав на метров сто увидели, что немцы поджигают наш дом, и уже горят другие дома, я сильно кричала и снова потеряла сознание, мама говорила, что я была вся синяя. Мы стали жить в Мокранах у родственников, в церкви постоянно видела старосту д.Борки. Он всегда стоял справа при входе в церковь, закатаны рукава по локоть, усики под носом. Боялись смотреть на него, всегда рядом с ним испытывали страх. Было тяжко, страшно, но дал Бог, живу до сих пор. Не дай Бог никогда никому видеть всего того, что пережила я. Сын у меня дальнобойщик и когда говорит, что едет в Германию, сразу вздрагиваю и очень боюсь за него, волнуюсь и жду его домой. Детские страхи, это самые яркие воспоминания.

 

Воспоминания Марии Михайловны Лихван

В деревне Борки, что в Малоритском районе на Брестчине, мы записали рассказы уцелевших жителей об очередном злодеянии «рыцарей нового порядка». Существует, уцелел также отчет, взгляд на то же событие и самого убийцы – обер-лейтенанта 15-го охранного полицейского полка Мюллера. И жертвы, и палач рассказывают об одном и том же: обычные люди и рядом те, что возомнили себя хозяевами судьбы, жизней миллионов людей, которые, видите ли, живут «не так», «не там», от которых надо очистить планету, чтоб воцарились «фюреры»: «великие», поменьше и самые маленькие – каждый над кем-то «фюрер».

Жила себе эта трудолюбивая деревенька среди болот, пахала и засевала песчаную почву, копала картошку, выкашивала осоку на болотах, ставила под дикими грушами колоды для пчелиных роев. И не думали в хате Марии Михайловны Лихван (теперь – Хабовец), что существует какой-то «план», согласно которому все эти деревни надо убить.

«…Видите, - вспоминает Мария Михайловна, - за три дня перед тем ходили, писали, сколько кто имеет душ, сколько семьи, староста ходил и десятник ходил. Ну, писали, а потом через три дня, это сделали…».

Женщина и сегодня не хочет сказать: «убили» или «расстреляли». Человеческая природа ее протестует против самих этих слов, и женщина употребляет слово «это». И оно – неопределенное, условное «это» - психологически даже более точное: «это» - чему на человеческом языке и названия не должно быть.

Мария Лихван, которую для беседы позвала в библиотеку Борковская учительница, как-то долго задерживалась. И мы начали уже волноваться, прислушается ли к нашей просьбе женщина, захочет ли ворошить в памяти прошлое. Мы увидели празднично одетую, аккуратную женщину. Аккуратность – видать, ее вторая натура. И говорит она очень аккуратно, выговаривая слова, очень точно и как-то по-детски искренне интонируя каждую фразу. Окрашенный украинизмами белорусский язык звучит от нее очень складно и по-своему, хоть не к месту это заметить – красиво.

«…Мы вечером тое все чули со своим чоловиком. Вышли на двор. Мы были так с километр от села.

И говорит мой:

- То нимцы.

Я говорю:

- Кто его знае.

- Что будем робыты? Куда утекать: Дети малые… Пойдем в хату уже.

Пошли в хату, стояли, стояли, слухали той гомон, как людей еще с ночи сгоняли и людям в окна стучали, чуты було.

Так я встала уже до рассвета. Встала до рассвета и давай топить. Картоплю мы тогда убирали. У меня был хлопчик маленький, шесть недель всего, а те – большенькие.

Слышим уже – стучать, из села бегуть, все утекають, видно.

- То нимцы!

И уже видим, наступает: скризь, скризь иде. А туды, тою трактовою дорогою до Борисовки идуть, и легковые идуть. Идуть все, и назад так скоро ворочаются.

- Ну, каже, куды ж, куды ж, каже?!

А я кажу:

- Во, это уже нимцы.

Около нас такие заросли были. Он говорит:

- Я выйду, схоронюся. До бабы так не пристануть.

Так посидел трошки и пришел до хаты. Спрашиваю:

- А чего ж ты так пришел?

Он отвечает:

- Не можно так…  Что уже одному – нехай буде всим. Не могу сидеть.

Ну, пришли два до хаты… Не-е. Один пришел до хаты, а те два стали, оцепили и заглядають, один в кладовку пошел, наверх, глядит и что-то бормочет, може, спрашивает, чи там нема никого. Кто его знае. И каже: «Люс, люс! На сходку! На сходку!»

А мой чоловик каже:

- Ну, собирай детей и сама собирайся.

Я как села – уже и не шевелюсь…Он говорит:

- Бери хлиб, ты не знаешь, когда тебя выпустят; дети есть, може, захочуть.

- Я ничего не возьму, я ничего не возьму…

Он взял сам. Одел на себя костюма, а я тоже собралась, и диты собрал, и хлиб взял. И как вышли мы – как раз солнце всходило, как нас выгоняли. Вышли мы и тот, что нас выгонял из хаты, вышел, а там двое стоят. И показують, что «станьте». Мы постали.

- Ох, бить нас будут, бить. Уже не буде нас.

А мой говорит:

- Что уже буде… Но уже всим разом…

Так постояли. Опять один пошел до суседа, поглядел от суседа, что оттуда блестит от села, и махает нам, чтоб подходили.

Мы подходим, подходим.

У меня была старшая девочка – с 1930-го, Ганна. А Упраска – с 1933-го, а та Гарпына – с 1940-го, а хлопчику шесть недель було. Он взял ту девочку, что с 40-го, ей уже два года було, а я – хлопчика, и так иду, а ноги не идуть. Я отстала, а нимец так глядит то на него (тот, что нас гонит), то на меня, то на него, то на меня.

А кругом стоят. И спрашивает:

- Пан, цурка?* (Дочка? – польск.)

- Цурка.

- Капут, пан, капут! Ладна* цурка, капут…(Красивая? – польск.)

- Ох, идем, говорю, долейка несчастна. Уже нас, говорю, поубивають.

И уже подводы идуть, на подводы понасели.

- Не тебя одну, каже, всех повыгоняли.

Зашли сюды, на огород, а людей, ой! Уже сколько много людей! Зашли, посадили.

Так он держит ту дивчинку, что с 40-го, а я – хлопчика. Нимец  каже:

- От восемнадцати до сорока всем мужчинам выйти.

От восемнадцати до сорока…

Как держал мой чоловик дивчинку, так опустил, поцилувал и вышел. И нимец взял жердь, так много наставил, в три ряда мужчин наставил, и старших, и молодых, а тогда взял жердь и вот так жердью, такою жердью, что копны носять, поровнял их, а мы уже там плачемо, плачемо. И дети плачуть. Нигде ниточки в платках не було сухонькое…

И гонить, гонить их на дорогу ту трактовую. Тех мужчин. А те нимцы, что гонять, то уже чекушку из кармана: глотнуть, глотнуть и так в плащи кутаются.

И погнали их…

А наш староста в ту, легковую сел, и кудысь в тот угол отьехал, и слез, и так по хатам все бегает, по хатам бегает, и тех лопат насобирал. Еще люди не знали, думали, что, може, буде облаву делать на партизан или на что. Ничего не знали… А как лопаты насобирал ну, то говорять люди: «Уже на нашу голову насобирал». И поехал в тот угол, повернул, и поехал на кладбище, староста.

И загнали ту пачку одну, пришли опять брать, опять наставили тех мужчин… Забыла, чи три, чи четыри разы гоняли туда тех мужчин, от восемнадцати до сорока лет. Загнали и заставили там яму копать. Ямы копают, и уже слышно, что стреляют: пуль-пуль-пуль!.. Вот здесь же, не очень далеко…»

Оказывается, эту ужасную человеческую трагедию можно видеть и описывать даже с подьемом, с радостью. Выполняя обязанности командира десятой роты, обер-лейтенант Мюллер пишет в отчете:

«…Операция проходила планомерно, исключая сдвиги некоторых ее этапов во времени. Основная причина их была следующая. На карте населенный пункт Борки показан как компактно расположенное село. В действительности оказалось, что этот поселок простирается на 6-7 км в длину и ширину.

С рассветом я расширил оцепление с восточной стороны и организовал охват села в форме клещей при одновременном увеличении дистанции между постами. В результате мне удалось захватить и доставить к месту сбора всех жителей села без исключения. Благоприятным оказалось то, что цель, для которой сгонялось население, до последнего момента была ему неизвестна. На месте сбора царило спокойствие, количество постов было сведено к минимуму, и высвободившиеся силы могли быть использованы в дальнейшем ходе операции. Команда могильщиков получила лопаты лишь на месте расстрела, благодаря чему население оставалось в неведении о предстоящем. Незаметно установленные легкие пулеметы подавили с самого начала начавшуюся было панику, когда прозвучали первые выстрелы с места расстрела, расположенного в 700 м. от села. Двое мужчин пытались бежать, но через несколько шагов упали, пораженные пулеметным огнем. Расстрел начался в 9 час. 00 мин. И закончился в 18 час. Он проходил без всяких осложнений, подготовленные мероприятия оказались весьма целесообразными.

В Борках Малоритских, кроме Марии Лихван, уцелело еще три женщины, которых каратели перед тем гнали от села до самого кладбища, где убивали людей. От общих рвов-могил их отделяло полсотни метров. Эти женщины припоминают события и дополняют их новыми подробностями.

                                                        Памяць. Маларыцкі раён: гіст.-дакум. хроніка Маларыцкага р-на / рэд.-уклад. В.Р.Феранц. – Мінск : Ураджай, 1998. – С.198-199.

​

Воспоминания Марии Кондратовны Хомук

Марыя Хамук, у той час бяздзетная маладзіца, салдатка, муж якое трапіў у нямецкі палон з польскага войска ў верасні 1939 г. і быў у тую пару, як акупанты знішчалі Боркі, у Германіі.

...Нас було трынаццаць душ сем’і. Мы ўсі палажылыся спаты. А хтось стучыць у хату. Моя свэкруха ўстала ды кажа:

Уставайтэ, дзіткі, бо то смэрць наша...

А як могла вона знаты, то ніхто нэ знае.

Нас занялі дзесяцёра. Мой свікар узяў хліб, а німэць узяў той хліб вырваў і на палаткі, і мы ўжо бачым — штосьці будэ для таго...

Гналы нас у сэло на сабранне, пасадылы ў гародзі, сыдымо мы, сыдымо, а потым прыходзяць німцы, выклікаюць ад васімнаццаці лет до сарака пяці. I выклікалы, поставылы по чатыры чалавекі і кажуць: «Ужэ будуць у Германію браты... ».  Патом мы дывымося: ідэ машына, бэрэ збірае копачкі, выносяць з хат. Кажуць, што ўжо будуць тых біць, расстрэльваць — от там усякага, хто дэпутатам, хто такі, а хто такі... А хто ж надзіяўся, што ўсіх людзей будуць расстрэльваты? Ніхто нэ думаў...

Мы ждэмо, ждэмо. Кажэмо: «Вот прыйдуць».

А мы ўсі ў гародзе сыдымо, нас многа людзей. Топіро ждэмо, і дождалыся. I давай. Топіро німцы тут, ідуць, і хто нэ здужаў, вазылы, хто здужаў, па трыццаць чалавек гонылы туды, на могілкі.

А то ўжэ дайшла очарэдзь, а я ўсё аставалася ззаду, аставалась-такі ззаду. Ужэ засталося мало шэ людэй. Ужэ думаема: «Шо будэ, то будэ, ідэмо ўжэ ўперад». Не можам цярпець, ужэ нэрвы нэ стрымліваюць. Мы пошлы. Нас чалавек трыццаць гнаў до могілак. Прыгнаў — лежала одэжа ўся скінутая. Так мы думалы — дождж такі сільны, сільны ішоў, так мы думалы, што люды побыты лежаць на тым грудыві. Мы доходым туды, а то одэжа, народ увесь роздзягнены быў, у ямку голых усіх почалы быты.

Топіро нас положылы німцы, коло тое одэжы.

I зноў кажэ по-польску:

Уставайце, хто мае пашпорт, отдайтэ!

А там у нас, за німцом, прыкладалы пальцы до пашпорту.

Мы, хто падаў той пашпорт, хто нэ падаў, хто дома забуўся ўзяты того пашпорта. Хто ж там тагды помніў...

I патом гавораць по-польску:

— Скыдайтэ одэжу з сэбэ.

Я просылася, шчоб мэні хоч погыбнуты ў одэжы.

— На мясо тобі жамчугы? — гаворыць. — Усэ скідай.

Вон дэ во, паціркі два радочкі ў мэнэ булы, бусы, жамчугі.

I патом я стала зноў просытыся. Думаю, у мэнэ родыны нэ мае тут у Борках, — одна родына тут, што я выйшла замуж, а другая родына, ацец і маць у другой дэрэўні булы на Барысаўцы. Тую тожэ ўсю выстрэлялы дэрэўню... Як стала я просытыся! Кажу, што ў мэнэ чоловік у Германіі.

А пісьма е?

Кажу:

— Дома е.

Думаю, як ужэ додому завэдэ, як нэ найду тых пісем... А іх і нэ було, тых пісем, я ёму так мутыла, коб мэні остатыся.

А патом кажэ по-польску:

— Вэзь свое ўбране!

Стала я одыходыты, голая, у одной рубашцы, судзіўкі на мне нэ було. А він потым по-польску гаворыць:

— Вэзь свое ўбранне. Толькі, — кажэ,— чужого не чапі.

I посадылы мэнэ ўжэ под тым такім бар’яком, под сасною. I такі дождж пайшоў...

А тых людзей, што за мною гналы, і такія маленькія дзіты, то позабывалы на моіх очах... Дзітэй маткі распавывалы, і він гэць такіх голых носыў у ямку...»

Яўхіма Баланцэвіч была ў тую пару салдаткай, яе муж быў у палоне з польска-нямецкай вайны. На руках у маладзіцы аставаўся шасцігадовы сын, а побач з ёю была старэнькая маці...

...Як шчэ гналы до школы, то ўсэ людэ так казалы, можэ, шчэ ў Германію повэзэ, але ўжэ як помінулы тую школу, то людэ кажуць: «нэма нас», «поб’юць нас»...

Одын — ёго звалы Кальчук. Як паіхала машына краем, ён пабачыў німціў, выскачыў праз акно і пачаў уцікаты ў кусты. Добіг до кустоў, і там ёго забылы. Німцы сталы з машыны по ёму страляты.

I прыіхалы назад, тая машына, у агарод і гавораць:

— Нашу машыну абстралялы, а вы гаворытэ, што партызанаў нет. А нашу машыну абстралялы.

А хто ж страляў? Мы ж усі ў агародзі...

Прышла ёго маты рыдна і гаворыць на дочку тую:

— Нэма, дэтынонько, нашого Йвана.

I вот тодзі мы ўсі сталы плакаты. Колі нэма Йвана, кажэмо, нэма і ўсіх нас. Ёго забылы над канавай.

После ўжэ машыны сталы ходыты, лопаты збыраты ў дзярэўні. Назбіралы тых лопат і далы маладзёжы, коб ямкі копалы. Накопалы тыя ровы, я нэ бачыла як. Чулы — з кулямёта сёк, чулы той звук, як стралялы.

Але што ж, сыдымо, дажыдаемо поры: ужэ нікуды нэ ўтэчэш.

I ўжэ пабіў іх, і тогды даваў ужэ браты старэйшых парубкіў, мужчын. ГІовыбраў тыя мужчыны і то гоніў, то возыў там — усяк було.

Побыў іх, тогды давай ужэ выбіраты баб.

Мэнэ тожэ туды завэзлы на возу. Хто нэ здужаў ісці, хто ідзе, хто сыдыць. Я вот ужэ і нэ помню, колькі нас душ сыдзіла на возе... I хлопчык мой зо мною. I моя маты — ужэ як мы пад’іхалы до тых могілак, то думалы, што там людзі набіты, а то адзёжа лежала.

Довозыць нас — а то адзёжа, што абдзірае... Застаўляе нас роздзягатыся, ужэ будэ быты. I то ўжэ раздзягаемося... А на мэнэ, знаетэ, моя маты родная кажэ:

Просыся, дэтынонько.

А мой, знаетэ, чоловік быў у плену ў Германіі. I кажу:

— Панэйку, нэ бійтэ мэнэ, мій чоловік у Германіі, у плену. У Германіі, кажу, а ў мэнэ, о дэ, і хлопчык...

А він одразу і кажэ:

— А пісьма ў тэбэ е?

Кажу:

— Ныма.

— А пашпорт у тэбэ е?

— Е.

А ў мэнэ ў кішэні буў якраз пашпорт, узяла... Ён на мэнэ, той што застаўляў тую судзеўку абдзіраці, кажэ:

— Ты стой, будзь задня.

Я і стою. Ужэ пошла моя сэстра замужня і дзіўчынка, і маты адыходзіць, шчэ дзіўчына была, чатырнаццаць год, зноў браціха з двумя хлопчыкамі, одному — чатыры, другому — два... Воны пошлы од мэнэ, а я ўжо думаю: «Як я пойду на тую смэрць?..» Я астаюся сама. Стою я, знаетэ, сама. Стою і стою. Ужэ і пагнаў іх, параздзягаў іх. Я дыўлюся так во, як воны раздзягаюцца. I параздзягалыся і пошлы туды. Вот так туды, за могілкі. Бо то по той бок могілак раздзягаў, а по той біў людэй, то нэ було відно тых ровіў, там, дэ я стояла.

А посля той німэць кажа на мэнэ:

— Іды, сядзь на дылях.

Бо то могілкі абгароджаны такія булы.

Я пошла сіла, узяла таго хлопчыка, ото напротыў таго груда, што судзеўка ляжыць.

Дыўлюся: тыя падганяе, тыя роздзягаюцца, тыя адганяе туды — ужэ біты, тыя прывозыць, то прыганяе, во!.. Я так о дыўлюся, як народ той разбіраецца...

I бэз шапкі, толькі ў одных сорочках, рукавы закасаныя. I займае тые люды, і ўжэ жэнэ до рова стрыляты... Німцы ў одных сорочках крамных і бэз шапкі — гэць! 3 пісталетамі. Я сама бачыла. А горылку пылы, знаетэ, а горылку пылы! По чыкушцы бэрэ, з кармана выймае, чыкушку росколыхае і глытком — одразу... Мусыць, затым, коб смеласць была...

Я так, знаетэ, сыджу, сыджу... А пасля чатыры німцы, во такія чэрэвоватыя, мурдастыя, у пагонах, з казыркамі. Посталы надо мною і штось, знаетэ, пагергаталы, пагергаталы одын до другого і пошлы від мэнэ. Пошлы. Нычога не сказалы...

Майго мужа два браты пагыбла і бацько. I ў мэнэ, знаетэ, родыны забылы: два браты, бацько і маты, і ў одного брата двое дзітэй, і ў другога двое дзітэй, і сэстра замужня, дзіўчына... Вот ужэ я зараз пашчытаю, кількі душ... Вы знаетэ, і забулася, кількі душ... Два браты... Пятнаццаць з маго роду пагыбла, з чалавікавага тожэ пагыбла два браты і бацько, а маты і бабушка асталыся. I я во, і хлопчык...»

                                                       Памяць. Маларыцкі раён: гіст.-дакум. хроніка Маларыцкага р-на / рэд.-уклад. В.Р.Феранц. – Мінск : Ураджай, 1998. – С. 199-201.

 

Воспоминания Евхимы Парфеновны Баланцевич

Евхима Парфеновна Баланцевич была в ту пору тоже солдаткой, как и Мария Хомук, и ее муж находился в плену с польско-немецкой войны.

На руках у молодицы оставался шестилетний сын,

а рядом с нею была старенькая мать, из тех матерей,

 которых народная песня называет советчицей в хате

Евхима Парфеновна говорит:

«…Как еще гнали до школы, то все люди так говорили, може, еще в Германию повезет, а уже как минули ту школу, то люди говорят:

- Нашу машину обстреляли, а вы еще говорите, партизан нет. А нашу машину обстреляли.

А кто ж стрелял?

Мы ж все в огороде…

Пришла его мати ридна и говорит дочке:

- Нема, дитынонько, нашего Йвана.

И вот тоди мы вси сталы плакаты. Коли нема Йвана, говорим, нема и всех нас.

Его убил над канавой.

Вопрос: - А он на самом деле стрелял по машине?

- Никто не стрелял по ним, только так они говорили, чтоб мы не разбежались в огороде, что вот «в нашу машину стреляли».

Вопрос: - А партизаны у вас тут были?

- Не. Мы не бачилы тут. Партизанив мы тут николи не бачилы. Только один человек, когда убивали, был из нашей деревни в партизанах. Радиюк Владимир.

…Ой, загнал ту молодежь… Потом уже машины стали ходить, лопаты собирать в деревне. Насобирали тех лопат и дали той молодежи, чтоб ямки копали. Накопали тех рвов, я не видела как. Слышали, из пулемета сек, слышали тот звук, как стреляли. Из пулемета сек…

Ну, что ж, сидим, дожидаем поры: уже никуда не убежишь.

И уже поубивал их, и тогда давай уже брать старших парубков, мужчин. Повыбирал тех мужчин, и то гнал, то возил там – всяк было.

Поубивал их, тогды давай уже выбираты бабов. Меня тоже туда завезли на возу. Кто не мог идти, кто идет, кто сидит. Я вот уже и не помню, сколько нас душ сидело на возу…И хлопчик мой со мною. И моя мати – уже когда мы подьехали до того кладбища, то думали, что там люди убиты, а то одежа лежала.

Довозит нас – а то одежа, что обдирает…Заставляет нас раздеваться, уже будет убиваты. И то уже раздеваемся… А мне, знаете, моя мати родная говорит: «Простись, дитынонько».

А мой, знаете, чоловик был в плену в Германии. Дак я говорю:

- Панейку, не бейте меня, мой муж в Германии, в плену. В Германии, говорю, а у меня, вот, и хлопчик…

А он сразу и говорит:

- А письма у тебе е?

Говорю:

- Нема.

- А паспорт у тебя е?

-Е.

А у меня, в кармане, был как раз паспорт, взяла… Он мне, тот, что заставлял одежу обдирать, говорит:

-Ты стой, будь задней.

Я и стою. Уже пошла моя сестра замужняя и дивчинка, и мати уходит, еще дивчинка была, четырнадцать годов, снова невестка с двумя хлопчиками: одному четыре, другому – два…Они пошли от меня, а я уже остаюсь одна. Стою я, знаете, одна. Стою и стою. Уже и погнал их, пораздевал их. Я дивлюся так во, как они раздеваются. И пораздевались и пошли туды. Вот так, туды, за кладбище. Он по эту сторону кладбища раздевал, а по ту бил людей, и не было видно тех рвов, там где я стояла.

А после тот немец говорит мне:

-Иди, сядь на жердях.

А то кладбище обгорожено такими жердями было.

Я пошла, села, взяла того хлопчика, о это напротив той груды, что одежда лежит. Дивлюся: тех подгоняет, те раздеваются, тех отгоняет туды – уже убивать, тех привозит, то пригоняет – во!.. Я так дивлюся, как народ тот распределяется…

И без шапки, только в одних рубашках, рукава засученные. И захватывает тех людей и уже гонит до ямы, стрелять… Немцы в одних фабричных рубашках и без шапки – гэть! С пистолетами. Я сама видала. И горилку пили, знаете, и горилку пили! По чекушке берет, из кармана вынимает, чекушку расколыхае и глотком – разом…Он, наверно, затем, чтоб смелость была…

Я так, знаете, сижу, сижу…А после четыре немца, во такие пузатые, мордастые, в погонах, с козырьками. Стали надо мной и что-то, знаете, поргегетали, погергетали один одному и пошли от меня. Пошли. Ничего не сказали…

Моего мужа два брата погибло и отец. И у меня, знаете, родни убили: два брата, батька и мати, и у одного брата двое детей, и у другого двое детей, и сестра замужняя, дивчина…Вот уже я сейчас посчитаю, сколько душ… Вы знаете, и забыла, сколько душ… Два брата… Пятнадцать из моего роду погибло, из чоловикова – тоже погибло два брата и батька, а мати и бабушка остались. И яяя во, и хлопчик…»

Эти мирные люди, оказавшиеся перед дулами автоматов, искали выхода. Своих родных, которые попали в немецкий плен из польского войска, они выдавили за людей, которые как будто находятся на работе в Германии. И иногда этот прием срабатывал. Разьяренные повальным убийством, каратели вдруг отпускали кого-нибудь. Очевидно, чтоб показать и убедиться, что и они – «фюреры», «боги».

Кстати, муж Евхимы Парфеновны Баланцевич, узнав о жуткой судьбе семьи и деревни, рискнул удрать из плена и, удрав, сотрудничал с партизанами, а потом вступил в ряды Советской Армии и погиб героической смертью в борьбе с гитлеровцами.

Агапе Сергиевич было в то время под сорок и у нее было трое детей. Изо всех уцелевших она наиболее полно воплощает тот тип крестьянки из глухой Полесской деревни, который сложился здесь за века. Безобидность и сверхпростота таких людей, как говорят, написана у них на лице, звучит в голосе, в каждом слове.

Агапа Сергиевич говорит:

...Я была в хате. И старик так пришел, - у нас конь был, - пришел и говорит:

-Немцы коней берут.

Говорю:

-Бери коня и утекай. Что коней берут, то это ничего.

Он взял того коня и поехал в Купчее, на Украину. Это недалеко, за болотом. Ну, а я была в хате, у меня еще дочка е, тогда было два года, на руках была. Ну пришли ко мне, десятник и говорит:

-Собирайся на сходку.

А я сроду не ходила на ту их сходку. Я и не можу ходыты, и не люблю по такому ходыты. Ну, пристали – идти!..

Вижу – все люди идут, все село. Я подхожу туда. Там во наш лес был. У меня сосед был, я говорю:

-Знаете, что этакое дело, что немцы так сгоняют, а може убивать будут?

А он говорит:

- И чего ты не выдумаешь! А за что тебя будут убивать?

Нехай будет так.

Идут селом, идут, идут, аж то в огород загоняют. Гляжу: все люди в селе уже на коленях. Все на коленях! Говорю так:

- А что? Что я говорила? Так оно и е…

Ну, и огородом  гнали. И партиями гнали на кладбище. Партиями. У меня дивчинка была на руках, ну, и зашла я на кладбище. Уже каждая партия берет свою родню, и уже обнимаются, и уже пулеметы стоят, и трещат, трещат…Я уже раздеваюся…

Вопрос: - Приказали раздеваться?

- Ну конечно. Така во куча была одежи людячей… Я даже не знаю, куда она подевалась. И такая во куча была бутылок: только пьют и бьют, пьют и бьют!..

-Ох, говорю, панейко, пустите меня, у меня два хлопчики дома осталися, пустите меня.

- А где твой старик?

Ну, думаю, уже все. Мне ничего… Только мой хлопец остался, тот, что скотину пас, и другой, еще меньшенький, остался. Думаю: «С голоду сгинут, с голоду». Какой-то немец такой, я не знаю…Он може, русский…Я стала просить:

Говорю:

-На мостах.

Тогда люди мосты делали. А он на мостах не был. Только коня повел.

А он говорит:

-Мы-то пустим, а чи ты придешь?

-Приду.

И он дал мне патруля, я в село, зашла в село и говорю:

-Там мой хлопчик остался, с голоду помре, пойду заберу, нехай лучше убьют.

А потом меня опять загнали на кладбище, а с кладбища бежит тот, что меня отпустил. И говорит:

-Что, своего мужа ведете?

Я говорю:

-Не, он далеко, на мостах…

Я опять пошла в село и там замоталась. И уже людей сталы добиваты. А я утекла.

И все…»

Обер-лейтенант Мюллер, исполняющий обязанности командира роты убийц, изложил результаты этих событий бухгалтерскими числами:

«Привожу, - пишет он в отчете, - численный итог расстрелов. Расстреляно 705 чел., из них мужчин – 203, женщин – 372, детей – 130.

…При проведении операции в Борках было израсходовано: винтовочных патронов – 786 шт., патронов для автоматов – 2496 шт.

Потерь в роте не было. Один вахмистр с подозрением на желтуху отправлен в госпиталь в Брест».

Правда, непредусмотренная неожиданность произошла, которая должна была и обер-убийцу Мюллера вывести из равновесия.

В его свору как-то попал человек…Не очень, может быть, и человек, если оказался там, а все же – не выдержал он бесчеловечной «работы»…

Послушаем продолжение рассказа Марии Лихван, которую мы оставили с детьми на страшном старостином огороде, среди старых мужчин, среди женщин и детей, под присмотром карателей. Она рассказывает:

«…Ах, то выходит один, може, переводчик. Говорит:

-Марья Лихван есть?

Моя суседка говорит: «Панейку, я Марья Лихван». Та говорит: «Я Марья Лихван». А я все думаю: «Нехай. Он меня вызывае – будет убивать…»

Выхожу я и две дивчинки со мною, а та, еще с 1940 года, то ее моего чоловика мати взяла на руки, и хлопчик со мною. Так и идем мы. Идем, а он так взял мою свекруху за плечи и назад отпихивает. А я говорю:

-Пан, это матка моя и цурка моя!

-Е.

А тех, что понабегали, то зараз немцы прикладамы их, и назад отогнали.

Ну, выходим, выходим мы, думаю: «О, господы, что-то ж мы?»

А то пришли уже из того,  левого села, ну, и мого чоловика сестра пришла, со своим свекром пришла. Мого чоловика сестры сын был у немцев, в Неметчине, в плену был.

Вопрос: - Из польского войска?

-Ага.

И они стали просить, что такие и такие. Они списали на бумажку, и то нас вызывали, мы вышли.

И я говорю:

- Ну что ж, как я вышла? Вышла с детьми, такие дети. Ну, что я сама?.. Чтоб чоловика, говорю. То нехай меня уже бьют.

А мого чоловика сестры свекор говорит:

-Стойте, будем просить, чтоб твого чоловика вызвали.

Подошли мы до нимцив. Говорит:

- В которую очередь забрали?

-В первую.

-У-ут! Юж (уже – польск.) далеко на работе.

Уже он убитый был. Мой чоловик. Вот.

И взяли нас, и завели. Там у меня был двоюродный брат, его тоже тогда расстреляли…Завели до той хаты. Впустили меня, четверо тех детей. Я плачу в той хате. А во, свекор мой остался. Кто остался, того больше не пустили. Говорит:

-Не плачь, не плачь, твой Игнат остался, утек он. Мы видели, что утекал он.

-Де ж он утек, - говорю я, - коли я знаю, что он уже не утек.

И вот там мы сидели. И такие были немцы, что и там были. Пришли до хаты, пришли и спрашивают:

-Чего она так плаче?

Взял мою дивчинку, что с сорокового, притулил до себя и дал конфетку. И так плаче, плаче, плаче…

А одын чоловик наш, борковский, немного знал по-немецки. Говорит:

-А вот женщина осталась, остались дети, как бобы, один другого не подымет, а мужа убили.

И так тот немец плачет. Посидит, посидит и опять на двор выйдет. Как стануть уже там стрелять, опять в хату придет. Чи то не немец, може? Чи то я не знаю, что это такое…

Вопрос – А он с оружием был?

-Не, у него не было оружия.

Вопрос: - А форма немецкая?

-Нимэцька, нимэцька.

И вот мы сидели, долго сидели. Уже сонечко так заходит…

…Мы скотину, коров гнали в Мокраны, то так во было, как сказать, - еще кровь шла, еще не закопаны были…»

Простая женщина, несмотря на смертельный страх и личное горе, все же заметила тогда и запомнила на всю жизнь одно человеческое проявление среди озверевших убийц. Про того расплакавшегося немца вспоминает также Евхима Баланцевич.

«…Один немец зашел до хаты и заламывал на себе руки. Я видела сама. Так поглядит на тот народ, так во покачает головой, отвернется и платочком утирался. И все видели – те, что и убитые потом люди. Говорят: «Дывысь, як плаче…» И он не выстоял, вышел в старостины сени и упал, сам упал. И тогда, как увидели его, сразу увезли.

Вопрос: - На подводе?

-Нет, легковою его увезли…»

Соврал в отчете обер-лейтенант Мюллер, - оказывается, не по подозрению на желтуху был отправлен в Брест один его подчиненный. Впрочем, и солгал Мюллер без особого риска. Наивысший его начальник, Гиммлер, настаивал на том, чтобы проявления человечности называть – слабостями, значит – недомоганиями. Выступая на совещании обергруппенфюреров СС оккупированных восточных земель в Познани, 4 октября 1943 года, Гиммлер хвастался сам и хвалил своих подручных за то, что они излечились от совести, как от человеческой слабости. Гиммлер говорил именно о таких голлингах, мюллерах, касперах, пельсах:

«Большинство из нас должно знать, как выглядят 100 трупов, лежащих в ряд, или 500, или 1000. Выдерживать все это до конца и в то же время, - за исключением отдельных фактов проявления человеческой слабости, - оставаться порядочными людьми, вот, что закаляло нас».

                                  Адамовіч, А.  Я з вогненнай вескі ... / Алесь Адамовіч,  Янка Брыль,  Уладзімір Калеснік. – Мінск : Мастацкая літаратура, 1989. – С.421– 425.

 

Воспоминания Рудиюка Ивана Якимовича

Родился я в д. Борки в семье батрака. У нас было четверо детей. До 7 лет был при отце. С 7 лет я пошел служить к богатым людям. Сразу был пастухом. Служил до 1934 года  по хозяевам в д. Грушке, в Заболотье.  Вначале был пастухом, затем работником. Так  было до 1938 года.  В 1938 г. перебрался в д.Борки, где  тоже служил. Когда началась война, молодежь стала переезжать в Германию. Я в Германию не поехал, возвратился  к помещику и проживал в доме сестры. Она и записала на свой майонтак на работу. Тем самым спасла от отправки в Германию. А было это так.  Однажды вечером нам передали, чтобы готовились ехать на работу. Мы заехали в д.Мокраны. Там собралось много людей со всего района. Уже настала ночь. После 2-х часов ночи нас отправили по направлению к деревне Борки. Не доезжая Борок нас остановили немцы. И тут мы увидели, что немцы сгоняют людей с деревни с фонарями. Нам приказали не сходить с повозок. С Борок гнали толпы людей. Вышел начальник и скомандовал, чтобы мужчины с 16 до 55 лет вышли и построились. Машины стали ездить и по домам собирать лопаты. Взрослых людей построили и погнали к школе, женщин и детей оставили на месте. Не доходя до школы, людей повернули к кладбищу. Тут люди поняли: начали кричать, плакать. Началась стрельба. Я успел спасти отца и мать, а остальную родню уже расстреляли. Подошел немец с переводчиком и приказал, чтобы ехали по дворам собирали одежду; вещи забирали, скот, животных и грузили, везли в Мокраны. Когда немцы уехали, мы зашли на кладбище. Там были ужасные картины. Везде кровь из земли: торчали там нога, там рука. Мы вывозили все в Мокраны, в дом пана.

Я стал поддерживать связь с партизанами. Ходил в Мокраны, разведывал и возвращался на хутор, там передавал все сведения партизанам. В 1944 г. я ушел к партизанам в отряд Боевой бригады имени Флегонтова. Отряд стоял в Доропеевичах. Ходил на задания, подрывали поезда. Взорвали мост между Туром и Заболотьем. Когда получили задание, мы подошли к мосту, но он охранялся немцами с собаками. Только в 2 ч. ночи нам удалось пролезть под мост и заложить заряд. Нас было трое: я, Саша Артемов и Михаил Бархоменко. Когда услышали движение поезда, мы приготовились. Когда поезд взошел на мост, мы взорвали мост, поезд с техникой и солдатами пошел под откос. За эту операцию меня и представили к награде и наградили  медалью «За отвагу»,  но ее я так и не получил.

Следующий случай, когда мы впятером подорвали поезд около Сушитницы. Поезд был с немецкими  солдатами, немцы открыли огонь,  но мы укрылись в лесу. Из Доропеевич нас перебросили в Леликово за Дывин. Немцы прорывались около Кортелис в наш отряд.

22 марта мы заняли оборону на Кортелисном  кладбище. Часов в 10 из Млыново в Кортелисы прошла разведка вечером на лошадях. Мы их пропустили вперед и дали им вернуться назад. Я был 2-м номером пулемета. Через час двинулись войска немецкие на Кортелисы. Мы их подпустили на расстояние 200 м. За метров 150 от нас немцы остановились и стали распоряжаться о дальнейшем движении. Мы открыли огонь из всех видов оружия:  из пушек, пулеметов, автоматов. Бой длился часа 2,  поле стало черным от трупов. Немцы отошли назад. Вечером нас сняли с кладбища. Там занял оборону другой отряд, нас направили в Леликово. На следующий день нас начала бомбить немецкая авиация, многих убило. Ночью мы двинулись около Припяти в д. Невир. В лесу мы переждали день, а ночью переправились через Припять в Глушу. Переправлялись и партизаны и местное население с коровами, животными. Мы переправились удачно. Утром, когда переправили другие отряды, то нас бомбили немецкие самолеты. Из Глуши нас направили на станцию Руфаловка,  деревня Бороно. Там, на нас напали бандеровцы, был бой, мы захватили склады и имущество бандеровцев. Многие дошли, нас отобрали 150 человек для заброски в тыл под Варшаву. Приказали плести лапти и готовиться, но затем отменили и нас направили в 222 запасной полк. Там в течение месяца обучали военному делу, а затем направили на фронт. Я попал в дивизионную разведку по направлению к Варшаве, около городишка Разымин, были ожесточенные бои за высоту, которую называли «высотой смерти». Эту высотку несколько раз нас выбивали и мы обратно брали ее. Когда мы в очередной раз держали оборону, меня ранило осколком снаряда в руку, рядом ранило Томашука Федора Ивановича. Присыпало землей. На рубеже появились немцы, Федор стонал от боли, я сказал ему, чтобы молчал, тут подошли немцы. Немец переступил через меня и увидел, что Федор жив, заколол его штыком. Из Разымина нас бросили на Бусонаровский плацдарм, нам надо было взять языка. Мы ходили дня три в разведке и никак не могли его взять. Ночью мы спустились в реку, подошли к противоположному берегу, к самым траншеям противника. Накрылись камышом и в воде ждали 9 часов утра, когда начнется артподготовка, чтобы в этой суматохе взять языка. Но вода была холодной и выдержать до 9 часов утра было невозможно, мы не дождались и начали операцию раньше. Группа захвата при поддержке ворвалась в траншею, уничтожила пулемет и захватила живыми 2-х немцев: одного пулеметчика и обер-лейтенанта, взорвали бункер с немцами и переправились через речку. За это я и другие товарищи был представлен и награжден  «Орден Славы». За Варшавой попали в окружение находились без еды около 12 суток. Затем мы вырвались из окружения изможденные, голодные, нас на несколько дней подкармливали местное польское население. Меня отправили на курсы шоферов на 2 месяца. Затем после курсов направили под Одер. Я машиной поехал на гаубицу на пригородах Берлина 22 апреля 1945 г. я подорвался на мине получил ранения. Мы вышли западнее Берлина и на Эльбе произошла встреча с американскими войсками. После победы 2 белорусский фронт направили на Дальний восток. Нас привезли в Хабаровск, укомплектовали и готовили к военным действиям с Японией, но поступил приказ о капитуляции Японии, отправили в Чкалов и затем в Уфу на заготовку зерна в колхозах. В 1947 г. меня демобилизовали. Вернулся домой. Мою всю семью уничтожили немцы. Я остался один. Женился в 1949 г. начинал жить, не было ничего: ни дома, ни помощи. 1947-1948 гг. - самый голод. Работал в колхозе - кочегаром. Сейчас на пенсии. Являюсь ветераном труда и имею награды. Не дай Бог пережить того, что я пережил и видел. Орден Славы III и II степени Отечественной войны, «Орден Красной Звезды», «За Варшаву», «За взятие Берлина», «За Победу над Германией» и Юбилейные медали.

Орден «Красной Звезды». Берлин мы захватили, немецкую машину, в которой были 3 немца и генерал. За это меня и моих товарищей 3-х человек наградили орденом «Красной Звезды».

«Орден Славы II степени» получил за взятие языка. Захватили офицеров в бункере. Была разведка – боем.

«Медаль за отвагу» указал точное расположение немцев в д. Ляховцы. Здание, где находились немцы, уничтожили 1-ым снарядом.

 

Воспоминания Агапы Сергиевич

Агапа Сергіевіч мела ў той час пад сорак гадоў і трое дзяцей. З усіх ацалелых найбольш поўна ўвасабляе той тып сялянкі з глухой палескай вёскі, які склаўся тут за вякі. Бяскрыўднасць і звышпрастата такіх людзей, як кажуць, напісана на іх твары, гучыць у голасе, у кожным слове...

Агапа Сергіевіч гаворыць:

“...Я була ў хаці. I стары, так прышоў, — у нас конь буў,— прышоў і кажэ:

Німцы коней бэруць.

Кажу:

Бэры коня і ўцікай. То коні бэруць, то нычого.

Він узяў того коня і поіхаў у Купчае, на Украіну. То нэдалэко, за балотам. Ну, а я була ў хаці, у мэнэ шчэ дочка е, тодзі було два года, на руках була. Ну, прышлы до мэнэ дэсятнік і кажа:

Збірайся на сход.

А я зроду нэ ходыла на той іхні сход. Я і нэ можу ходыты, і нэ люблю по такому ходыты. Ну, учэпылыся — ідты!..

Бачу, усэ людэ ідуць, усэ сэло. Я падыходжу туды. Там во наш лес буў. У мэнэ сусід буў, я кажу:

Знаетэ, што гэткае дзіла, што немцы так зганяюць, а можэ, быты будуць?

А він кажэ:

А што ты нэ выдумаеш! А за шчо ж тэбэ будуць быты?

Хай будэ так.

Ідуць сэлом, ідуць, ідуць, аж то ў агарод заганяюць.

Дыўлюся: усэ люды ў сэлі ўжэ на каленях. Усэ на каленях! Кажу так:

А што? Што я казала? Так воно і е...

Ну, і агародам гналы. I ото по партыі гналы на могілкі. По партыі. У мэнэ дзівчынка была на руках, ну, і зайшла я на могілкі. Ужэ каждая партыя бэрэ свою родыну, і ўжэ обнімаюцца, і ўжэ пулемёты стояць, і трушчаць, трушчаць... Я ўжэ роздзягаюся... Така во фура была одэжы людзячое. Я нават не ведаю, дэ вона падзілася. I така во фура была пляшок: цікі п’юць і б’юць, п’юць і б’юць...

Ну, думаю, ужэ ўсё. Мэні нычога... Толькі мій хлопэць астаўся, той, што скотыну пас, і другі, шчэ мэньчэнькі, астаўся. Думаю: «3 голаду згынуць, з голаду». Якісь німэць такі, я не знаю... Він, мабыць, рускі... Я стала просыты:

Ох, кажу, панэйко, пусцітэ мэнэ, у мэне два хлопчыкі дома асталося...

А дэ твій стары?

Кажу:

На мостах.

Тады людэ мосты рабылы. А він на мостах не буў, цікі коня повіў.

А він кажэ:

Мы то пустымо, а чы ты прыйдэш?

Прыйду.

Так він даў мэні патруля, я ў сэло, зашла ў сэло і кажу:

Там мій хлопчык застаўся, з голаду памрэ, пойду забэру, хай ліпш заб’юць.

А патом мэнэ зноў загналы на могілкі. Ажно з могілак бэжыць той, што мэнэ піустыў. А то він кажэ:

Што, свайго мужа вэдэтэ?

Я кажу:

Ні, він далэко, на мостах...

Я зноў пошла ў сэло і гам заматалася, і тодзі ўжэ людэй сталы добіваты. А я втікла...»

Выходыть одын, мусыць, то пэрагаворшчык. Кажэ:

Мар’я Ліхван ёсць?

Моя сусідка кажэ: «Панэйку, я Мар’я Ліхван», тая кажэ: «Я Мар’я Ліхван думаю: «Пусць. Як ходылы по хатах пысаты, він мэнэ вызывае  будэ быты…».

Выходжу я, і дві дзіўчынкі зо мною, а та, шчо з 1940-га году, то тую маты майго чалавіка ўзяла на рукі, і хлопчык зо мною; так і ідэмо мы. Ідэмо, а він так во ўзяў мою свэкруху  за плэчы і бэрэ назад адпыхае. А я кажу:

Пан, то матка моя і цурка моя!

Ё, ё.

А тыя, што панабыгалы, то зараз німцы прыкладамы іх і назад адагналы.

Ну, выходымо, выходымо мы, думаю: «О, господы, чого ж мы?»

А то прышлы ўжэ з таго ліваго сэла, ну і майго чалавіка сэстра прышла, са сваім свікарам прышла. Майго чалавіка сэстры сын буў у німців, у Нэмэччыне, у плену буў.

I воны сталы просыты, шчо такія і такія. Тыя спысалы на бумажку, і то нас во вызывалы, мы выйшлы.

I я кажу:

Ну, шчо ж, як я выйшла? Выйшла з дэціма, такія дзіты. Ну, шчо я сама?... Коб чалавіка, кажу... То хай мэнэ ўжэ б’юць.

А мого чалавіка сэстры свікар кажэ:

Стойма, будэма просыты, каб твайго чалавіка вызвалы.

Падышлы мы до німціў. Кажэ:

У якую очэрэдзь забралы?

У перву.

У-ут! Уж далёко на рабоце.

Ужэ він забыты буў. Мій чалавек. Вот.

I ўзялы нас, і завэлы. Там у мэнэ буў дваюродны брат, ёго тожэ тогдзі растрэ. Завэлы до той хаты. Упустылы мэнэ. Чэтвэро тых дзітэй. Я плачу ў той хаці. А вот свікар мой  астаўся. Хто астаўся, таго больш нэ пустылы. Кажэ:

Нэ плач, нэ плач, твой Ігнат астаўся, уцік він. Мы бачылы, шчо ўцікаў він.

Дэ ж він уцік, — кажу я, — колы я дойшла, шчо він ужэ нэ ўцік.

I вот там мы сыдзілы, доўго сідылы…  I такія булы немцы, шчо і там булы. Прышлы до хаты, прыйшлы і пытаюцца:

Чаго вона так плачэ?

I ўзяў мою дзіўчынку, шчо з саракавого, і прытулыў до сэбэ і даў канфету. I так плачэ, плачэ...

А одын чалавік наш, баравіцкі, трохі знаў по-нэмэцьку гаварыты. Кажэ:

А вот жэншчына асталася, асталіся дзіты, як боб, одно другого нэ подоймэ, а чалавіка забілі.

I так той німэць плачэ. Посыдыць, посыдыць і зноў на двір пойдэ. Як стануць у стрыляты, зноў до хаты прыйдэ. Чы то нэ німэць, можэ? Чы то я нэ знаю, шчо такое:

I вот мы сыдзілы, доўго сыдзілы... Ужэ сонэчко так заходыць...

...Мы скотыну, каровы гналы ў Мокраны, то так во було, як сказаць, — шчэ кроў шла,  шчэ нэ закопаны булы...»

Пра таго расплаканага немца ўспамінае таксама Яўхіма Баланцэвіч:

«...Одын німець зайшоў до хаты і ламаў на собе рукы. Я бачыла сама. Так подывытся на той народ, так во пакалыхае галавою, адвэрнэцца і платочком вытыраўся. I ўсі бачылы  — тыя, шо і побытэ потым людэ. Кажуць:

Дывысь, як плачэ...

I ён не выстаяў, дэсь выйшаў у солтысавы сіні і ўпаў. Сам упаў. I тоды, як побачылі  ёго, одразу одвэзлы. Німцы одвэзлы...

                                                                 Адамовіч А. Я звогненнай вёскі…/Алесь Адамовіч, Янка Брыль, Уладзімір Калеснік. — Мн.: Маст. Літа., 1983. — С.424-425

 

Воспоминания Петра Семёновича Федорука

“22 верасня на світанні ў веску ўварваліся немцы. Наш хутар, які знаходзіўся недалека ад вескі, абышлі, не заўважылі. Сабралі ўсіх жыхароў у цэнтры вескі. Мяне з жонкай Марыяй Якаўлеўнай і сынам Іванам пазней таксама прывялі туды… Здаровых  мужчын заставілі капаць дзве ямы. Людзей бралі па 20 чалавек, падводзілі да ямы і расстрэльвалі. Тых, хто капаў ямы, расстралялі адразу. Сцяпан Мішчук прапанаваў кінуцца на немцаў з рыдлеўкамі, але нехта з немцаў, відаць, ведаў рускую мову, і карнікі адразу пачалі страляць у тых, хто быў у яме… Стары Хамук Назар прабег 300, але быў скошаны куляметнай чаргой. Камук Іван прабег метраў 500, але таксама быў забіты на балоце.

Малых дзяцей бралі па 20 чалавек, заганялі ў выкапаную яму глыбіней звыш метра і кідалі гранаты… Мы знаходзіліся ад месца расстрэлу на адлегласці каля кіламетра і ўсе гэта бачылі. Потым нас загналі ў дом і замкнулі дзверы. Пратрымалі да вечара, потым адправілі ў лагер у Брэст. Напярэдадні Новага года мне ўдалося збегчы, пасля доўгага блукання я трапіў

да партызан атрада “Баявы”…”

                                                                           Деревня Старые Борки - сестра Хатыни  / Малорита : ГУК "Малоритская централизованная библиотечная система;

                                                                                                                                                                                                         отдел библиотечного маркетинга, 2020. – 29 с.