ВЕХИ ПАМЯТИ И СЛАВЫ:
Великая Отечественная война в истории Малоритчины
Деревня Борки
История возникновения и развития деревни
На границе с Украиной в Малоритском районе размещена деревня Старые Борки Мокранского сельского Совета.
Значение названия Борки, вероятно, идёт от слова «бор», что означает хвойный, обычно сосновый лес, растущий на сухом возвышенном месте.
На территории Брестской области есть несколько деревень с одноименным названием Борки – в Березовском, Ганцевичском, Ивацевичском, Кобринском, Пинском и Пружанском районах.
Этимология названий этих населенных пунктов: все Борки расположены возле лесного массива (Бора). Этой же мысли придерживаются и старожилы, об этом же убедительно свидетельствует и сама топография местности. Какова же связь между деревнями, расположенными на территории разных районов, на значительном расстоянии друг от друга? Оказывается, самая непосредственная. Все деревни расположены были с давних времен возле одного и того же лесного массива – только в разных местах, как свидетельствуют старожилы. А затем, бору приходилось кое-где «лысеть» из-за многочисленных выкорчевываний. Причин на это было достаточно: и хозяйственных, и исторических, и экономических. И брестские «лесные деревни» обособлялись вместе с лесом друг от друга. И сегодня каждая из них имеет свой отдельный лесной массив, в прошлом какой – один и тот же бор. Кстати, возле некоторых этих деревень осталось немного леса, да и сами деревни значительно разрослись. Однако, природа-матушка распорядилась по-своему: бывший лес остался жить в памяти седых дедушек и бабушек и названиях Брестских Борок.
В 1862 году в деревне Борки проживало 155 человек. Принадлежали эти земли Юлии Байдуковской из рода Лепарских. В прошлом деревня находилась в составе Мокранской волости, позднее гмины. В 1905 году в Борках проживало 618 жителей. В 1921 году деревня насчитывала 114 дворов, 576 жителей, из которых 571 были православными, а 5 иудеями. В 1930 году – 136 дворов, в 1940 году – 175 дворов, в которых проживали 814 жителей.
12 октября 1940 года территория Малоритского района была разделена на 11 сельских советов: Ореховский, Большая Рита, Гвозницкий, Збуражский, Луковский, Ляховецкий, Масевичский, Мокранский, Олтушский, Радежский, Хотиславский. Мокранский сельсовет включает деревни Борки, Добросово, Кожух, Мокраны, Новые Борки, Осовая, Отчино, Полики.
Начало Великой Отечественной войны
Малоритский район был занят фашистами в первые дни войны и находился под оккупацией с июня 1941 по июль 1944 года. Оккупированные земли республики немцы разделили на изолированные части, каждая из которых вошла в состав различных административно-экономических зон. Южные районы Брестской области, и Малоритский район, вошли в состав рейхскомиссориата «Украина». Немецкая администрация создала на территории района местные органы власти и полицию. Оккупанты имели неограниченную власть в отношении местного населения.
В 1940 г. был разработан генеральный план «Ост». В соответствии с этим планом фашисты повсеместно ввели так называемый «новый порядок» – режим беззакония, насилия и кровавого террора.
Главным средством осуществления политики «нового порядка» был массовый кровавый террор. В соответствии с планом «Ост» предусматривалось уничтожить и выселить 75 процентов белорусов, остальных онемечить. Фашистские солдаты и офицеры не несли никакой ответственности за кровавые расправы над советскими людьми.
На территории Малоритского района до самого окончания войны действовали подпольные райкомы партии и комсомола, антифашистская организация, партизанские бригады, в которых насчитывалось более чем три тысячи партизан. Народ не давал покоя врагу: широко проводились диверсии, пускались под откос поезда с вражескими солдатами и боевой техникой, обрывалась телефонная связь.
На Малоритчине в годы войны действовали бригада им. И.В. Сталина, отряд им. В.П. Чкалова, бригада им. В.И. Ленина, отряд им. К.Е. Ворошилова, отряд им. Г.К. Жукова, отдельный отряд им. П.Л. Валькова, отдельный отряд им. К.Е. Ворошилова.
Озлобленные неудачами в борьбе с партизанами, фашисты обрушивали репрессии на мирное население. За время оккупации немецкими солдатами было проведено более 140 карательных операций, в результате которых частично или полностью подверглись уничтожению 5454 деревень. Из них на Малоритчине было уничтожено 26 населённых пунктов, 3 405 человек, 2 350 дворов, забрали в рабство 368 человек, из которых вернулись назад только 297.
Уничтожение сел и деревень вместе с жителями должно было наводить страх и ужас на всех, кто проживал на оккупированной территории. Проводилось это под предлогом борьбы с партизанами. Карательные операции немецко-фашистских захватчиков против партизан и местного населения имели свое кодовое название. Например, операция «Треугольник» проводилась в сентябре-октябре 1942 года на территории Брестского, Жабинковского, Кобринского и Малоритского районов Брестской области. 17 дней гитлеровцы бесчинствовали в деревнях Брестского, Дивинского, Жабинковского и Малоритского районов.
В операции участвовали 3-й батальон 15-го немецкого полицейского полка (командир майор Голлинг), подразделения 10-го и 16-го полков, специальная рота «Нюрнберг».
Из 9200 белорусских деревень, которые были сожжены гитлеровцами за годы Великой Отечественной войны, 4885 уничтожено в результате карательных экспедиций. Вместе со всеми жителями ликвидировано 627 деревень, а с частью населения – 4258. Это была глава плана «Ост» по истреблению славянских народов.
Отдавая приказы на проведение карательных операций, немецкое командование требовало применять самые жесткие меры не только по отношению к партизанам, но и к местному населению. Большой размах карательные операции получили в 1942 г. Против жителей Белоруссии и партизанских отрядов было проведено 65 различных операций.
Вместе с карательными операциями гитлеровцы проводили местные акции, целью которых являлось наказание населения за поддержку и помощь партизанам, невыполнение приказов оккупационных властей, отказ от поставок сельскохозяйственной продукции и т.д. За помощь партизанам в сентябре 1942 г. 3-м батальоном 15-го полицейского полка были уничтожены деревни Борки и Заболотье Малоритского района.
(Приложение 1). В деревне Борки каратели утром в 4 часа согнали всех и расстреляли 705 человек, а это 203 мужчины, 372 женщины и 130 детей, а деревню подожгли.
Борки в годы Великой Отечественной войны
Подъезжая к деревне Старые Борки, кажется, что здесь и сегодня каждый клочок земли, каждый камень, каждое дерево, каждая травинка наполнены болью, печалью и скорбью по тем мирным жителям, что в сентябре 1942 года были расстреляны фашистами. Кажется, и сегодня здесь слышатся крики детей, женщин, стариков... Кажется, и сегодня здесь земля по-прежнему мокрая от слез людских и крови.
…Жила себе трудолюбивая деревня между болот, вспахивали песчаную землю, копали картошку, косили осот на болоте, ставили колоды для поимки пчелиных роев. И не думали её жители, что существует какой-то «план», согласно которому их деревню надо уничтожить…23 сентября 1942 года страшная кровавая трагедия разыгралась в деревне Борки Малоритского района. За один день было расстреляно более 700 мирных жителей, среди которых было много детей.
22 сентября 1942 года 3 батальон 15 полицейского полка немецкой армии, а именно 10 рота, один унтер-офицер, 7 солдат штабного конвоя и три шофера, получила задание уничтожить расположенную к северо-востоку от Мокран деревню Борки. А за три дня до этой трагедии староста и десятник ходили по деревне и записывали, сколько человек проживает в каждом доме, сколько семей проживает в деревне. (Приложение 2)
Подготовка к операции началась в ночь с 22 на 23 сентября. Еще вечером накануне жители деревни слышали немецкую речь в округе, но особо не обратили внимания – ведь шла война. Рано утром на рассвете около 4 часов утра 23 сентября на 459-ый день войны немцы окружили деревню Борки, включая все хутора в округе этой деревни. Заходили во все дома и приказывали идти всем на собрание в центр деревни. Мужчинам приказали взять с собой лопаты. Жители думали, что идут на встречу со старостой, а так их заманивали на гибель. Всех односельчан собрали в центре деревни в огороде старосты. Крепких и сильных мужчин заставили копать две ямы, собрав по деревне перед этим все лопаты. Они и не догадывались, что их ждет. Им приказывали копать траншею, которая потом стала их могилой. Тех, кто копал ямы, расстреляли сразу.
Степан Мищук, копавший яму, предложил броситься на немцев с лопатами, но кто-то из немцев знал русский язык и каратели сразу начали стрелять в них. Некоторые пытались убежать, но Хомук Назар пробежал метров 300 и был убит пулеметной очередью. Хомук Иван пробежал 500 метров, но также был убит на болоте.
Михаил Захарович Ярмолюк помнит те далекие события. Мише тогда было 11 лет. Он рассказывает, что его семья жила на хуторе недалеко от деревни. Рано утром его отец отправился искать овец, которые с вечера разбежались по лесу. Вскоре на пороге дома показались немцы и начали обыскивать дом. Послышались выстрелы, и мама подумала, что это убили отца.
Собрали всех в одном месте, – вспоминает Михаил Захарович. – Сказали вначале, что на собрание, но люди понимали – никакого собрания не будет. Женщины начали плакать и голосить, когда повели первую партию людей на кладбище. Он не видел расстрела, но все слышал. Вдруг увидел своего дядю, который копал могилу и вернулся, чтобы забрать свою семью на расстрел. Он помнит, как плакала мама и обнимала меньших братьев, он помнит слова дяди: «Прости, сестра, не могу тебя спасти». Помнит, как страшно было им, малым, когда сидели в траве в огороде и боялись, чтобы никто не увидел; помнит, как долго не могли прийти в себя те, кто чудом спасся. Но его семье повезло: немецкий часовой оказался человеком доброй души, помог спастись их семье, в которой было семеро человек: пятеро детей и родители (жили на хуторе и удалось скрыться).
Как вспоминает Павлина Куропатчик, которой на тот момент было 9 лет, ее мама хотела взять с собой хлеб, но немецкий солдат запретил, ответил, что население только запишут и все. Жителей деревни согнали и посадили в огороде. Кругом страх что творилось. Дети визжали, женщины плакали, все друг с другом прощались. Павлина Сергеевна вспоминает, что было очень страшно, и она тоже кричала и плакала, но ее мама успокаивала. «Не бойся, мы вместе будем». А в это время уже третью группу на смерть погнали. И тут староста подзывает их семью подойти и что-то говорит по-немецки. Никто его не понял и Павлина крепко вцепилась в руку отца. Каждый шаг давался с трудом, она и сегодня помнит, как ноги от страха стали ватными не хотели слушаться. Семья Павлины Куропатчик чудом спаслась из этого ада. Староста сказал, что они не из Борок, а из соседней деревни Мокраны. И этим он подарил им жизнь.
Мария Лихван, вспоминает, что вечером накануне трагедии она с мужем слышала немецкую речь. Утром женщина встала до рассвета, чтобы растопить печь и приготовить еду. Посмотрела в окно и увидела, как наступают отовсюду немцы. Возле дома были большие заросли, и ее муж хотел убежать и спрятаться там, думая, что немцы собирают мужчин для отправки на работы в Германию. Но позднее вернулся назад и сказал, что будем все вместе. В дом вошли два немца, заглядывали в кладовку и спрашивали, кто еще есть в доме. Затем приказали всем собираться и идти на собрание.
Вся семья собралась, оделись, взяли с собой хлеб. Выходили из дома, в это время как раз стало всходить солнце. Самому маленькому ее ребенку было только шесть недель. Зашли на огород, а там уже было очень много людей. Немец приказал, чтобы вышли все мужчины от 18 до 40 лет. Ее муж поцеловал детей, простился и ушел. Их погнали по дорогу. А те немцы, которые их гнали, постоянно доставали бутылку из кармана и выпивали, наверное, чтобы быть смелее. Загнали одну партию, пришли опять брать. Мария Лихван не помнит три или четыре раза забирали туда новые партии мужчин от восемнадцати до сорока лет.
В Борках кроме Марии Лихван, осталось в живых еще три женщины. Эти женщины припоминают события и дополняют их новыми подробностями. У Марии Кондратовны Хамук муж попал в немецкий плен из польского войска в сентябре 1939 года и находился в то время еще в плену. В семье Марии Хамук было 13 человек. Утром кто-то постучал в дверь. Ее свекровь как будто что-то почувствовала, сказала: «Вставайте, детки, это смерть наша…». Нас погнали в село на собрание, посадили в огороде. Потом приходили немцы, забирали по человек тридцать и гнали на кладбище на расстрел. Когда дошла очередь до её семьи, в огороде оставалось совсем мало людей. Нервы от страха были на пределе. Их погнали к кладбищу. В то время шел дождь очень сильный, что кругом мало что было видно. Поэтому подойдя к кладбищу и увидев груды одежды, люди подумали, что это их убитые односельчане. Когда они подошли ближе, то увидели, что народ весь раздетый был, в яму их гнали убивать. Внезапно немцы остановились и спросили, у кого есть паспорта. Но мало кто взял их с собой. Мария Кондратовна произнесла, что у нее муж в Германии. А немец спросил или есть письма от него? Она ответила, что есть. А писем то никаких и не было, так она тянула время.
А потом немец посадил ее под сосной и велел ждать. И в то время такой сильный дождь пошел. А тех людей, что с ней гнали, и маленьких детей, поубивали на ее глазах.
Евхима Парфеновна Баланцевич была солдаткой, ее муж находился в плену с польско-немецкой войны. На руках у женщины оставался шестилетний сын, а рядом с нею была старенькая мать. Ее мама посоветовала попроситься у немцев, чтобы ее оставили живой. Она рассказала им, про мужа в немецком плену. Немец спросил про паспорт, а она как раз взяла его с собой. Тогда ей приказали одеться и ждать. Она и стояла. А мимо нее на расстрел уводили соседей, родственников: сестру и мать, невестку с двумя мальчиками четырех и двух лет. Погнал их, велели раздеться. А она смотрела, как пошли туда, за кладбище. С того места, где она стояла не было видно тех рвов, куда сбрасывали убитых односельчан. Кстати, муж Евхимы Парфеновны Баланцевич, узнав о жуткой судьбе семьи и деревни, удрал из плена, стал сотрудничать с партизанами, а потом вступил в ряды Советской Армии и погиб героической смертью в борьбе с гитлеровцами.
Агапе Сергиевич было в то время под сорок, и у нее было трое детей. Агапа Сергиевич рассказывала, что пришел утром муж в дом и сказал, что немцы лошадей забирают. И чтобы спасти своего коня, он взял того коня и поехал в село Купчее, на Украину. Это недалеко было за болотом. Она осталась с дочкой дома. Пришел десятник и сказал обязательно идти на собрание.
Посмотрев в окно, она увидела, что все люди идут, все село. И она пошла. Пройдя немного – увидела, что загоняют на огород старосты. А там уже все на коленях стоят! А оттуда партиями гнали на кладбище. И Агапа Сергиевич попала на кладбище, увидев жуткую картину. Как каждая новая партия пригнанная на кладбище берет свою родню и обнимаются, и уже пулеметы стоят, и трещат, трещат… Уже она и не думала, что жива останется. Но у нее дома остались два мальчика, и Агапа стала просить отпустить ее сходить за сыновьями. Ведь оставшись одни, они умрут с голоду. Пусть лучше всех вместе расстреляют. Немец дал ей патруль и отправил за мальчишками. Она пошла в село, а там замоталась, сумела убежать и осталась в живых.
Эти мирные люди, оказавшиеся перед дулами автоматов, искали выхода. Своих родных, которые попали в немецкий плен из польского войска, они выдавали за людей, которые как будто находятся на работе в Германии. И иногда этот прием срабатывал. Разъяренные повальным убийством, каратели вдруг отпускали кого-нибудь. Очевидно, чтоб показать и убедиться, что и они могут решать, кому умереть, а кому остаться в живых.
Людей, которые были выгодными фашистам или которых готовили к отправлению в Германию, оставили на страшном старостином огороде под присмотром карателей. Сидели, долго сидели, до самого захода солнца.
А немцы в это время рыскали по деревне, выводили из дворов скот. Все конфискованное зерно, инвентарь и скот были переданы управляющему государственным имением Мокраны.
Маленьких детей забирали по 20 человек, матерей заставляли их распеленовывать и раздевать, а потом загоняли в выкопанную яму глубиной более метра и кидали гранаты. «Паночкі, нэ забывайтэ, нэ чепайтэ діток, — голосили, плакали обезумевшие от горя женщины. – Дзеля Господа Бога, прошу, оставтэ в жывых діток, воны ж ні в чом не віноватые…» Плач женщины оборвала автоматная очередь… Татьяна Повчелюк так и не выпустила из рук маленького двухлетнего Ванечку, прикрыв его своим телом, словно спасая мальчика от смерти. Рядом с мамой упали изрешеченные пулями тела семнадцатилетней Марии, четырнадцатилетнего Василия, двенадцатилетней Настасьи и восьмилетней Феклы. В одной семье накануне ночью родились близнецы, а утром они были убиты вместе со всеми… На место только что расстрелянных крестьян заступала новая партия. Перед казнью людей, невзирая на пол и возраст, фашисты раздевали донага. (Приложение 3)
Остаться в живых удалось лишь тем, кто был полезен немцам или чьи родственники уже работали в Германии, а еще тем, кто по воле счастливого случая не был в деревне в тот злосчастный день. Расстрел начался в 9.00 и закончился в 18.00. Было уничтожено 705 человек, из них 372 женщины и 130 детей. Деревня разграблена и сожжена.
В своем отчете командир 10-й роты 15-го полицейского полка Мюллер писал, что все жители деревни были захвачены и доставлены к месту сбора без особых усилий и происшествий. Хорошо помогало то, что цель собрания населению была неизвестна. Мюллер сообщал: «При проведении операции в Борках израсходовано: винтовочных патронов – 786 штук, патронов для автоматов – 2496 штук». (Приложение 3)
Страшные цифры, которые больно представлять. Но это наша история, и ее необходимо помнить. О тех жестоких событиях сейчас напоминает только могила жертв фашизма. Только попав туда, прочитав надписи на памятниках, прочувствовав масштаб трагедии и увидев протяженность братских могил, ты осознаешь весь ужас тех событий, что пережила деревня и ее жители. Такие места заслуживают посещения – и нельзя, чтобы о них забывали.
В дневнике фашистов, найденном после войны, было написано: «...уничтожили эти деревни потому, что они были заражены бандитами», т.е. партизанами. В деревне Борки Малоритского района в сентябре 1942-го из 814 жителей было уничтожено 705».
Мария Лихван, несмотря на смертельный страх и личное горе, все же заметила тогда и запомнила на всю жизнь одно человеческое проявление среди озверевших убийц. Один немец очень сильно плакал, то выходил на улицу, то, как только начинали стрелять, опять возвращался. Про того расплакавшегося немца вспоминает также Евхима Баланцевич. «…Один немец зашел до хаты и заламывал на себе руки. Так поглядит на тот народ, покачает головой, отвернется и платочком утрётся. И все это видели. И он не выстоял, вышел в сени и упал, сам упал. И тогда, как увидели его такую слабость, сразу увезли на легковой машине в Брест». Нельзя было, чтобы другие солдаты увидели это проявление жалости в лице немецкого солдата. А всем было объявлено и отмечено в отчете, что он заболел и срочно был госпитализирован. (Приложение 3)
Соврал в отчете обер-лейтенант Мюллер, – оказывается, не по подозрению на желтуху был отправлен в Брест один его подчиненный. Впрочем, и солгал Мюллер без особого риска. Наивысший его начальник, Гиммлер, настаивал на том, чтобы проявления человечности называть – слабостями, значит – недомоганиями. Гиммлер хвастался сам и хвалил своих подручных за то, что они излечились от совести, как от человеческой слабости.
Всё в этом документе рассказывается о нечеловеческой жестокости и неслыханном изуверстве немецко-фашистских захватчиков. И ночной «инструктаж» палачей, и наступление роты против мирной деревни Борки по всем правилам военного дела («охватил деревню клещами»), и заранее подготовленные команды могильщиков, и картина грабежа после расстрела населения – каким жутким, по-немецки педантичным расчетом веет от равнодушных строк, написанных рукой профессионального палача! Уничтожение целой деревни со всем населением — женщинами, стариками, детьми – это для него обычная работа, «действия в деревне Борки», которые измеряются не рекой крови невинных людей, не глубиной горя, причиненного мирным жителям, а расходом винтовочных и автоматных патронов.
Сегодня мы произносим – Борки... Негромкое имя скромной деревушки. Но и оно вписано на страницы истории кровью ее жителей, павших от руки гитлеровских палачей. Полицейский отчет об их гибели звучит неопровержимым обвинительным актом против фашизма.
Читая отчёты, где расстрелянные дети идут рядом с количеством угнанных овец и свиней, просто невозможно представить такое бесчеловечное отношение человека к человеку. Однако нужно это осознавать и помнить…
Даже сегодня, через многие годы после окончания войны, Нюрнбергского процесса и огласки, казалось бы, всей возможной информации о военных преступлениях оккупантов. Во имя тех, кто навсегда остался в сожжённых деревнях – и во благо тех, кому только предстоит родиться и жить на нашей земле.
Возможно, нам бы были не известны исполнители этого преступления. Но в январе 1943 года на Воронежском фронте войсками Красной Армии были захвачены документы 3-го батальона 15-го полицейского полка, в том числе «Журнал боевых действий» этого батальона. Что и позволило узнать имена этих преступников. Впоследствии документы были представлены на Нюрнбергском процессе как свидетельство бесчеловечных действий гитлеровцев на оккупированных территориях.
Памяти жертв фашизма в Логойском районе Минской области создан мемориальный архитектурно-скульптурный комплекс «Хатынь», где увековечена также память о деревне Борки Малоритского района.
Послевоенная история деревни Борки
18 июля 1944 года войска советской армии вошли на территорию Малоритского района. Командир роты Д.П.Ткаченко поставил перед солдатами задачу: выбить из деревни Борки врага и обеспечить фланг 1293 полка. Фашисты засуетились, вели беспорядочный огонь. Пулей немецкого снайпера был убит Д.П. Ткаченко. С другой стороны деревни Борки наступала пехота. Фашисты были вынуждены отступить. Дорога на Малориту была открыта, но погибли 19 разведчиков, в их числе старший лейтенант Ткаченко Д.П., сержант Кривоногов А.Ф., рядовой Моисеев А.А.
В братской могиле в деревне Борки покоится прах воинов 160 стрелковой дивизии, освобождавшей эту местность в июле 1944 года.
Памятник построен в 1967 году, на расстоянии 1км. от деревни Борки на сельском кладбище.
Летом 1944 года Красная Армия освободила от захватчиков Беларусь. Население возвращалось на свои родные места. Восстанавливали из руин города и деревни. Вместе с коренными жителями пришли на пепелища сожженных фашистами деревень и новые люди. Началось их второе рождение. Сегодня в Беларуси насчитываются сотни деревень, переживших трагедию Хатыни и возрожденные из пепла в послевоенные годы. Их названия запечатлены в Хатыни на «Стене возрожденных деревень». Есть там и название деревень Малоритчины: Борки, Богуславка, Бродятин, Заболотье, Збураж…
Малоритчина приступила к мирному труду. Восстанавливались
Малоритчина приступила к мирному труду. Восстанавливались организации, предприятия. В район направлялись активные участники партизанского движения, специалисты разных отраслей народного хозяйства со всей республики. Большой проблемой было строительство и возобновление разрушенного жилья. Летом 1946 года в землянках жило очень много семей. Не хватало строительных материалов, а главное не хватало строителей, во многих семьях остались только женщины и дети.
В 1946 году началась работа по объединению крестьянских хозяйств в колхозы. В деревне Борки был образован 1 августа 1950 года колхоз имени Радиюка, первым председателем стал С.С.Корнелюк.
В феврале 1951, года в результате укрупнений колхозов, колхоз деревни Борки вошел в состав сельскохозяйственной артели (колхоза) имени Кирова деревни Мокраны. В 1998 году в деревне Старые Борки насчитывалось – 31 двор и 65 жителей.
Старые Борки – сегодня эта деревня угасает. В восьмидесятые годы прошлого столетия в этом населенном пункте проживало 65 человек, а сейчас всего 18, Был магазин, школа и даже клуб, в котором крутили кино. Сейчас в деревне очень тихо. Конечно, на смену Старым Боркам пришли Новые, расположенные в паре километров, но и они не слишком многолюдны.
До 1972 года рядом с деревней располагалась воинская часть. Но в 1975 году ее расформировали, а материальная база осталась. По решению райисполкома и управления образования, военная часть превратилась в пионерский лагерь «Березка», который, увы, сегодня уже не работает.
В конце деревни находятся памятники. Рядом с этими памятниками невозможно не почувствовать оцепенение и осознание трагичности тех далеких событий. Такие места заслуживают посещения, нельзя забывать о них.
На братской могиле жертв фашистов деревни Борки в 1965 году был установлен обелиск. А в центре деревни в 1977 году установлена архитектурно-скульптурная композиция, автором которой является скульптор Эдуард Борисович Астафьев. В глубине бетонного прямоугольного блока – барельефы с изображением группы жителей деревни. В 50 метрах от блока находится стела высотой 5 метров с памятным текстом.
Приложение 1
ИЗ ОПЕРАТИВНОГО ПРИКАЗА КОМАНДИРА 3-ГО БАТАЛЬОНА
15-ГО ПОЛИЦЕЙСКОГО ПОЛКА ОБ УНИЧТОЖЕНИИ
ДЕРЕВЕНЬ БОРКИ, ЗАБОЛОТЬЕ И БОРИСОВКА
сентябрь 1942 г.
23 сентября 1942 г. батальон уничтожает расположенные в районе к северо-востоку от Мокран отравленные бандитской заразой деревни: Борки, Заболотье...
Для этого выделяются:
9-я рота без взвода Фрона с подчиненным ей жандармским мотовзводом 16-го полка — в Борисовку.
10-я рота и 1/7 штабного конвоя, а также три шофера — в Борки.
11-я рота со взводом Фрона н 14 солдатами бронеавтомобильного подразделения 10-го полка — в Заболотье...
6. Начало операции:
23 сентября 1942 г. 05 час 30 мин. К 04 ч 35 мин. деревни должны быть окружены (внешнее оцепление).
7. Конфискацию поголовья скота, сельскохозяйственного инвентаря, запасов хлеба и прочего сельскохозяйственного имущества проводить соответственно моим устным указаниям.
8. Для вывоза упоминаемого в параграфе 7 имущества рота должна организовать обоз из крестьянских подвод н подвести его на близкое расстояние к месту действия (согласно устному распоряжению).
9. Переводчики и проводники: роты самостоятельно обеспечивают себя переводчиками и проводниками (согласно устному распоряжению)...
16. Одежда — служебная форма: шинель, стальной шлем, снаряжение для атаки.
17. Вооружение: ручной пулемет, винтовки н первый комплект боеприпасов.
18. Продовольствие: самоснабжение...
одлинник подписал Голлинг.
Заверил взводный вахмистр охранной полиции Хейман
Преступления немецко-фашистских оккупантов в Белоруссии, 1941–1944 /сост.: З.И.Белуга [и др.];
ред.: П.П.Липило, В. Ф. Романовский. – Минск : Беларусь, 1965. – С.44 – 45.
Приложение 2
Отчёт командира батальона Голлинга об уничтожении деревень Борисовка, Борки и Заболотье
Батальону с подчиненными ему подразделениями и приданным 16-м жандармским мотовзводом было поручено 23 сентября 1942 г. уничтожить расположенные к северо-востоку от Мокран деревни Борисовка, Борки и Заболотье.
Выделенные для данной операции силы достигли 22 сентября 1942 г. в 18 час исходных пунктов у западного выхода из Мокран и в Дивине. Операция началась 23 сентября 1942 г. рано утром окружением деревень и закончилась 27 сентября 1942 г.
Операция проходила без осложнений и происшествий...
Согласно приказу, деревни были сожжены. После выделения безусловно благонадежных семейств было расстреляно: в Борисовке — 169 чел., в Борках— 705 чел., в Заболотье — 289 чел. Скот, инвентарь, зерно, а также повозки и машины были конфискованы по соглашению с соответствующими районными уполномоченными по сельскому хозяйству. В Дивин и Мокраны угнано 1470 голов рогатого скота, 1108 свиней, 148 лошадей, 1225 овец...
Командир батальона майор охранной полиции Голлинг
Памяць. Маларыцкі раён: гіст.-дакум. хроніка Маларыцкага района / рэд.-уклад. В.Р.Феранц. – Мінск : Ураджай, 1998. – С. 194.
Приложение 3
ОТЧЁТ ИСПОЛНЯЮЩЕГО ОБЯЗАННОСТИ КОМАНДИРА 10-й РОТЫ ОБ УНИЧТОЖЕНИИ Д. БОРКІ С 22 ПО 26 СЕНТЯБРЯ 1942 г.
28 сентября 1942 г.
21 сентября 1942 г. рота получила задание уничтожить дер. Борки, расположенную в 7 км. к востоку от Мокран. В ночные часы того же дня взводы роты были поставлены в известность о предстоящей операции.
Число автомашин было достаточным, чтобы 22 сентября погрузить и отправить к месту сбора в Мокраны все взводы и приданный взвод 9-й роты. Переезд произошел без происшествий. Выбывших из строя не было.
Необходимые для предстоящей операции подводы были подготовлены заблаговременно и в назначенное время прибыли в Борки. При мобилизации подвод было выявлено несколько строптивых крестьян, которых рота потребовала наказать.
Операция проходила планомерно, исключая сдвиги некоторых ее этапов во времени. Основная причина их была следующая. На карте населенный пункт Борки показан как компактно расположенное село. В действительности оказалось, что этот поселок простирается на 6-7 км в длину и ширину.
Когда с рассветом это было мною установлено, я расширил оцепление с восточной стороны и организовал охват села в форме клещей при одновременном увеличении дистанции между постами. В результате мне удалось захватить и доставить к месту сбора всех жителей села без исключения. Благоприятным оказалось, что цель, для которой сгонялось население, до последнего момента была ему неизвестна.
На месте сбора царило спокойствие, количество постов было сведено к минимуму, н высвободившиеся силы могли быть использованы в дальнейшем ходе операции. Команда могильщиков получила лопаты на месте расстрела, благодаря чему население оставалось в неведении о предстоящем. Незаметно установленные легкие пулеметы подавили, с самого начала поднявшуюся было, панику, когда прозвучали первые выстрелы с места расстрела, расположенного в 700 м. от села. Двое мужчин пытались бежать, но через несколько шагов упали, сраженные пулеметным огнем. Расстрел начался в 9 час 00 мин. н закончился в 18 час 00 мин. Он проходил без всяких осложнений, подготовленные мероприятия оказались весьма целесообразными.
Конфискация зерна н инвентаря происходила, если не считать сдвига во времени, планомерно. Число подвод оказалось достаточным, так как количество зерна было невелико н пункты ссыпки, куда складывалось необмолоченное зерно, расположены не очень далеко. Домашняя утварь н сельскохозяйственный инвентарь были увезены с подводами с хлебом.
Привожу численный итог расстрелов. Расстреляны 705 чел., из них мужчин — 203, женщин — 372, детей — 130.
Количество собранного скота может быть определено лишь примерно, так как на месте пригона учета не производилось: лошадей — 45, рогатого скота — 250, телят — 65, свиней и поросят — 450, овец — 300.
Из инвентаря собрано: 70 телег, 200 плугов н борон, 5 веялок, 25 соломорезок и прочий мелкий инвентарь.
Все конфискованное зерно, инвентарь н скот были переданы управляющему государственного имения Мокраны.
При проведении операции в Борках израсходовано: винтовочных патронов — 786 шт., патронов для автоматов — 2496 шт.
Потерь в роте не было. Один вахмистр с подозрением на желтуху отправлен в госпиталь в Брест.
Мюллер,
обер-лейтенант и исполняющий обязанности командира роты
Преступления немецко-фашистских оккупантов в Белоруссии, 1941–1944 /сост.: З.И.Белуга [и др.];
ред.: П.П.Липило, В. Ф. Романовский. – Минск: Беларусь, 1965. – С.48 – 49.
Литература:
Адамовіч, А. Я з вогненнай вескі ... / Алесь Адамовіч, Янка Брыль, Уладзімір Калеснік. – Мінск : Мастацкая літаратура, 1989. – 384 с.
Ахвяры фашысцкага тэрору : вёска Боркі : [спіс]. Што давялося перажыць : успамінае жыхар в. Забалацце М. С. Гаркаўчук / запісаў У. У. Лемяшонак // Памяць. Маларыцкі раён : гіст.-дакум. хроніка. – Мінск, 1998. – С. 226 –231.
Баліцэвіч, М. Вечнае вяртанне : [аб знішчэнні вёсак Боркі, Забалацце і Барысаўка Маларыцкага раёна ў 1942 г.] / Мікалай Баліцэвіч // Знамя юности. – 2015. – 8–14 мая.
Баліцэвіч, М. Гэта нельга забыць / Мікалай Баліцэвіч // Голас часу. – 2015. – 6 мая (№34). – С. 3.
Боркі : [Маларыцкі раён]// Гарады і вёскі Беларусі: энцыклапедыя. – Мінск, 2007. Т. 4, кн. 2. – С. 331.
Буян, М. "Мы згарэлі жывымі ў агні..." / Марыя Буян // Голас часу. 2012. – 22 верасня. – С. 7.
Касцевіч, І. Трагедыя Борак у сэрцы Міхаіла Ярмалюка / Ірына Касцевіч // Голас часу. – 2012. – 10 кастрычніка.
Куц, Н. Возвращение имен // 7 дней. – 2005. – №4. – 27 января.
Малоритчина в годы Великой Отечественной войны [Текст] / Малорита : Малоритская централизованная библиотечная система; отдел библиотечного маркетинга, 2010. – 51 с.
Маркаў, В. Гналі ворага з роднай зямлі // Голас часу. – 2006. – 19 ліпеня. – С.2.
Памяць. Маларыцкі раён: гіст.-дакум. хроніка Маларыцкага р-на / рэд.-уклад. В.Р.Феранц. – Мінск : Ураджай, 1998. – 535 с.,[8] л.іл.
Преступления немецко-фашистских оккупантов в Белоруссии, 1941–1944 /сост.: З.И.Белуга [и др.]; ред.: П.П.Липило, В. Ф. Романовский. – Минск: Беларусь, 1965. – 464 с.
Рамановіч, Л. Рота атрымала заданне знішчыць вёску, расстраляць насельніцтва // Голас часу. – 2002. – 21 верасня. – С.3.
Раманоўскі, В.П., Хаўратовіч, І.П. Акупацыйны рэжым нямецка фашысцкіх захопнікаў ў наакупіраваннай тэрыторыі СССР у Вялікую Айчынную вайну // Энцыклапедыя гісторыі Беларусі : У 6 т. Т. 1. Мінск: БелЭн, 1993. – С. 88-91.
«Трохвугольнік» : [карная аперацыя нямецка-фашысцкіх захопнікаў у 1942 г.] // Энцыклапедыя гісторыі Беларусі : у 6 т. Мінск, 2001. – Т. 6, кн. 1. – С. 521.
Хорошко, Н. Суд совести / Наталья Хорошко // Заря. – 1999. – 20 марта. – С.4.
Яцушкевич, Е. Кровавая осень 1942 / Екатерина Яцушкевич // Голас часу. – 2017. – 23 верасня. — С. 1, 3.
Яцушкевіч, К. Памяць пра трагедыю жыве / Кацярына Яцушкевіч // Голас часу. – 2018. – 8 мая. – С. 3.
Яцушкевіч, К. Рэквіем вогненных вёсак / Кацярына Яцушкевіч // Голас часу. – 2018. – 21 сакавіка. – С. 1, 5.
Яцушкевіч, К. Уваскрэшаная з папялішча / Кацярына Яцушкевіч // Голас часу. – 2018. – С.3.
Из воспоминаний жителей деревни
Воспоминания П.С. Куропатчик
Утром, мама, как всегда, занималась хозяйством. Готовила кушать, отец сеял зерно, мы с сестрой были в доме. Мне было 9 лет, я хорошо помню все. Пришел немец и говорит надо идти в центр села на собрание, ничего не надо брать с собой, скоро вернемся обратно. В селе было много машин, телег, много людей. Посадили на землю в общую кучу, все плачут, паника, шум. Мама обнимает нас с сестрой и говорит «Не бойтесь, дети, не бойтесь». Где-то в обед уже слышим за околицей на кладбище выстрелы. Немец подошел к нам и указывает на отца и требует идти с ним. Мама просит, мы плачем, уцепились за ноги отца, не пускаем. Немец пошел дальше и повел за собой других мужчин. Были слышны постоянно выстрелы. Когда начали расстреливать людей из чистого неба, без туч, пошел очень сильный дождь. Помню немцы одели пятнистые плащи, и сейчас я не могу смотреть на людей в пятнистой форме, всё дрожит внутри и всё время вспоминаю те события. Еще раз подходили к отцу забирать на расстрел, и снова мы отпросили его, а немец сказал, чтобы мы уходили домой. Помню, отец тащил меня за шиворот сорочки, потому что не шли ноги, потеряла сознание. Назавтра отец грузил пожитки в телегу, и мы уезжали из деревни. Отъехав на метров сто увидели, что немцы поджигают наш дом, и уже горят другие дома, я сильно кричала и снова потеряла сознание, мама говорила, что я была вся синяя. Мы стали жить в Мокранах у родственников, в церкви постоянно видела старосту д.Борки. Он всегда стоял справа при входе в церковь, закатаны рукава по локоть, усики под носом. Боялись смотреть на него, всегда рядом с ним испытывали страх. Было тяжко, страшно, но дал Бог, живу до сих пор. Не дай Бог никогда никому видеть всего того, что пережила я. Сын у меня дальнобойщик и когда говорит, что едет в Германию, сразу вздрагиваю и очень боюсь за него, волнуюсь и жду его домой. Детские страхи, это самые яркие воспоминания.
Воспоминания Марии Михайловны Лихван
В деревне Борки, что в Малоритском районе на Брестчине, мы записали рассказы уцелевших жителей об очередном злодеянии «рыцарей нового порядка». Существует, уцелел также отчет, взгляд на то же событие и самого убийцы – обер-лейтенанта 15-го охранного полицейского полка Мюллера. И жертвы, и палач рассказывают об одном и том же: обычные люди и рядом те, что возомнили себя хозяевами судьбы, жизней миллионов людей, которые, видите ли, живут «не так», «не там», от которых надо очистить планету, чтоб воцарились «фюреры»: «великие», поменьше и самые маленькие – каждый над кем-то «фюрер».
Жила себе эта трудолюбивая деревенька среди болот, пахала и засевала песчаную почву, копала картошку, выкашивала осоку на болотах, ставила под дикими грушами колоды для пчелиных роев. И не думали в хате Марии Михайловны Лихван (теперь – Хабовец), что существует какой-то «план», согласно которому все эти деревни надо убить.
«…Видите, - вспоминает Мария Михайловна, - за три дня перед тем ходили, писали, сколько кто имеет душ, сколько семьи, староста ходил и десятник ходил. Ну, писали, а потом через три дня, это сделали…».
Женщина и сегодня не хочет сказать: «убили» или «расстреляли». Человеческая природа ее протестует против самих этих слов, и женщина употребляет слово «это». И оно – неопределенное, условное «это» - психологически даже более точное: «это» - чему на человеческом языке и названия не должно быть.
Мария Лихван, которую для беседы позвала в библиотеку Борковская учительница, как-то долго задерживалась. И мы начали уже волноваться, прислушается ли к нашей просьбе женщина, захочет ли ворошить в памяти прошлое. Мы увидели празднично одетую, аккуратную женщину. Аккуратность – видать, ее вторая натура. И говорит она очень аккуратно, выговаривая слова, очень точно и как-то по-детски искренне интонируя каждую фразу. Окрашенный украинизмами белорусский язык звучит от нее очень складно и по-своему, хоть не к месту это заметить – красиво.
«…Мы вечером тое все чули со своим чоловиком. Вышли на двор. Мы были так с километр от села.
И говорит мой:
- То нимцы.
Я говорю:
- Кто его знае.
- Что будем робыты? Куда утекать: Дети малые… Пойдем в хату уже.
Пошли в хату, стояли, стояли, слухали той гомон, как людей еще с ночи сгоняли и людям в окна стучали, чуты було.
Так я встала уже до рассвета. Встала до рассвета и давай топить. Картоплю мы тогда убирали. У меня был хлопчик маленький, шесть недель всего, а те – большенькие.
Слышим уже – стучать, из села бегуть, все утекають, видно.
- То нимцы!
И уже видим, наступает: скризь, скризь иде. А туды, тою трактовою дорогою до Борисовки идуть, и легковые идуть. Идуть все, и назад так скоро ворочаются.
- Ну, каже, куды ж, куды ж, каже?!
А я кажу:
- Во, это уже нимцы.
Около нас такие заросли были. Он говорит:
- Я выйду, схоронюся. До бабы так не пристануть.
Так посидел трошки и пришел до хаты. Спрашиваю:
- А чего ж ты так пришел?
Он отвечает:
- Не можно так… Что уже одному – нехай буде всим. Не могу сидеть.
Ну, пришли два до хаты… Не-е. Один пришел до хаты, а те два стали, оцепили и заглядають, один в кладовку пошел, наверх, глядит и что-то бормочет, може, спрашивает, чи там нема никого. Кто его знае. И каже: «Люс, люс! На сходку! На сходку!»
А мой чоловик каже:
- Ну, собирай детей и сама собирайся.
Я как села – уже и не шевелюсь…Он говорит:
- Бери хлиб, ты не знаешь, когда тебя выпустят; дети есть, може, захочуть.
- Я ничего не возьму, я ничего не возьму…
Он взял сам. Одел на себя костюма, а я тоже собралась, и диты собрал, и хлиб взял. И как вышли мы – как раз солнце всходило, как нас выгоняли. Вышли мы и тот, что нас выгонял из хаты, вышел, а там двое стоят. И показують, что «станьте». Мы постали.
- Ох, бить нас будут, бить. Уже не буде нас.
А мой говорит:
- Что уже буде… Но уже всим разом…
Так постояли. Опять один пошел до суседа, поглядел от суседа, что оттуда блестит от села, и махает нам, чтоб подходили.
Мы подходим, подходим.
У меня была старшая девочка – с 1930-го, Ганна. А Упраска – с 1933-го, а та Гарпына – с 1940-го, а хлопчику шесть недель було. Он взял ту девочку, что с 40-го, ей уже два года було, а я – хлопчика, и так иду, а ноги не идуть. Я отстала, а нимец так глядит то на него (тот, что нас гонит), то на меня, то на него, то на меня.
А кругом стоят. И спрашивает:
- Пан, цурка?* (Дочка? – польск.)
- Цурка.
- Капут, пан, капут! Ладна* цурка, капут…(Красивая? – польск.)
- Ох, идем, говорю, долейка несчастна. Уже нас, говорю, поубивають.
И уже подводы идуть, на подводы понасели.
- Не тебя одну, каже, всех повыгоняли.
Зашли сюды, на огород, а людей, ой! Уже сколько много людей! Зашли, посадили.
Так он держит ту дивчинку, что с 40-го, а я – хлопчика. Нимец каже:
- От восемнадцати до сорока всем мужчинам выйти.
От восемнадцати до сорока…
Как держал мой чоловик дивчинку, так опустил, поцилувал и вышел. И нимец взял жердь, так много наставил, в три ряда мужчин наставил, и старших, и молодых, а тогда взял жердь и вот так жердью, такою жердью, что копны носять, поровнял их, а мы уже там плачемо, плачемо. И дети плачуть. Нигде ниточки в платках не було сухонькое…
И гонить, гонить их на дорогу ту трактовую. Тех мужчин. А те нимцы, что гонять, то уже чекушку из кармана: глотнуть, глотнуть и так в плащи кутаются.
И погнали их…
А наш староста в ту, легковую сел, и кудысь в тот угол отьехал, и слез, и так по хатам все бегает, по хатам бегает, и тех лопат насобирал. Еще люди не знали, думали, что, може, буде облаву делать на партизан или на что. Ничего не знали… А как лопаты насобирал ну, то говорять люди: «Уже на нашу голову насобирал». И поехал в тот угол, повернул, и поехал на кладбище, староста.
И загнали ту пачку одну, пришли опять брать, опять наставили тех мужчин… Забыла, чи три, чи четыри разы гоняли туда тех мужчин, от восемнадцати до сорока лет. Загнали и заставили там яму копать. Ямы копают, и уже слышно, что стреляют: пуль-пуль-пуль!.. Вот здесь же, не очень далеко…»
Оказывается, эту ужасную человеческую трагедию можно видеть и описывать даже с подьемом, с радостью. Выполняя обязанности командира десятой роты, обер-лейтенант Мюллер пишет в отчете:
«…Операция проходила планомерно, исключая сдвиги некоторых ее этапов во времени. Основная причина их была следующая. На карте населенный пункт Борки показан как компактно расположенное село. В действительности оказалось, что этот поселок простирается на 6-7 км в длину и ширину.
С рассветом я расширил оцепление с восточной стороны и организовал охват села в форме клещей при одновременном увеличении дистанции между постами. В результате мне удалось захватить и доставить к месту сбора всех жителей села без исключения. Благоприятным оказалось то, что цель, для которой сгонялось население, до последнего момента была ему неизвестна. На месте сбора царило спокойствие, количество постов было сведено к минимуму, и высвободившиеся силы могли быть использованы в дальнейшем ходе операции. Команда могильщиков получила лопаты лишь на месте расстрела, благодаря чему население оставалось в неведении о предстоящем. Незаметно установленные легкие пулеметы подавили с самого начала начавшуюся было панику, когда прозвучали первые выстрелы с места расстрела, расположенного в 700 м. от села. Двое мужчин пытались бежать, но через несколько шагов упали, пораженные пулеметным огнем. Расстрел начался в 9 час. 00 мин. И закончился в 18 час. Он проходил без всяких осложнений, подготовленные мероприятия оказались весьма целесообразными.
В Борках Малоритских, кроме Марии Лихван, уцелело еще три женщины, которых каратели перед тем гнали от села до самого кладбища, где убивали людей. От общих рвов-могил их отделяло полсотни метров. Эти женщины припоминают события и дополняют их новыми подробностями.
Памяць. Маларыцкі раён: гіст.-дакум. хроніка Маларыцкага р-на / рэд.-уклад. В.Р.Феранц. – Мінск : Ураджай, 1998. – С.198-199.
Воспоминания Марии Кондратовны Хомук
Марыя Хамук, у той час бяздзетная маладзіца, салдатка, муж якое трапіў у нямецкі палон з польскага войска ў верасні 1939 г. і быў у тую пару, як акупанты знішчалі Боркі, у Германіі.
...Нас було трынаццаць душ сем’і. Мы ўсі палажылыся спаты. А хтось стучыць у хату. Моя свэкруха ўстала ды кажа:
Уставайтэ, дзіткі, бо то смэрць наша...
А як могла вона знаты, то ніхто нэ знае.
Нас занялі дзесяцёра. Мой свікар узяў хліб, а німэць узяў той хліб вырваў і на палаткі, і мы ўжо бачым — штосьці будэ для таго...
Гналы нас у сэло на сабранне, пасадылы ў гародзі, сыдымо мы, сыдымо, а потым прыходзяць німцы, выклікаюць ад васімнаццаці лет до сарака пяці. I выклікалы, поставылы по чатыры чалавекі і кажуць: «Ужэ будуць у Германію браты... ». Патом мы дывымося: ідэ машына, бэрэ збірае копачкі, выносяць з хат. Кажуць, што ўжо будуць тых біць, расстрэльваць — от там усякага, хто дэпутатам, хто такі, а хто такі... А хто ж надзіяўся, што ўсіх людзей будуць расстрэльваты? Ніхто нэ думаў...
Мы ждэмо, ждэмо. Кажэмо: «Вот прыйдуць».
А мы ўсі ў гародзе сыдымо, нас многа людзей. Топіро ждэмо, і дождалыся. I давай. Топіро німцы тут, ідуць, і хто нэ здужаў, вазылы, хто здужаў, па трыццаць чалавек гонылы туды, на могілкі.
А то ўжэ дайшла очарэдзь, а я ўсё аставалася ззаду, аставалась-такі ззаду. Ужэ засталося мало шэ людэй. Ужэ думаема: «Шо будэ, то будэ, ідэмо ўжэ ўперад». Не можам цярпець, ужэ нэрвы нэ стрымліваюць. Мы пошлы. Нас чалавек трыццаць гнаў до могілак. Прыгнаў — лежала одэжа ўся скінутая. Так мы думалы — дождж такі сільны, сільны ішоў, так мы думалы, што люды побыты лежаць на тым грудыві. Мы доходым туды, а то одэжа, народ увесь роздзягнены быў, у ямку голых усіх почалы быты.
Топіро нас положылы німцы, коло тое одэжы.
I зноў кажэ по-польску:
Уставайце, хто мае пашпорт, отдайтэ!
А там у нас, за німцом, прыкладалы пальцы до пашпорту.
Мы, хто падаў той пашпорт, хто нэ падаў, хто дома забуўся ўзяты того пашпорта. Хто ж там тагды помніў...
I патом гавораць по-польску:
— Скыдайтэ одэжу з сэбэ.
Я просылася, шчоб мэні хоч погыбнуты ў одэжы.
— На мясо тобі жамчугы? — гаворыць. — Усэ скідай.
Вон дэ во, паціркі два радочкі ў мэнэ булы, бусы, жамчугі.
I патом я стала зноў просытыся. Думаю, у мэнэ родыны нэ мае тут у Борках, — одна родына тут, што я выйшла замуж, а другая родына, ацец і маць у другой дэрэўні булы на Барысаўцы. Тую тожэ ўсю выстрэлялы дэрэўню... Як стала я просытыся! Кажу, што ў мэнэ чоловік у Германіі.
А пісьма е?
Кажу:
— Дома е.
Думаю, як ужэ додому завэдэ, як нэ найду тых пісем... А іх і нэ було, тых пісем, я ёму так мутыла, коб мэні остатыся.
А патом кажэ по-польску:
— Вэзь свое ўбране!
Стала я одыходыты, голая, у одной рубашцы, судзіўкі на мне нэ було. А він потым по-польску гаворыць:
— Вэзь свое ўбранне. Толькі, — кажэ,— чужого не чапі.
I посадылы мэнэ ўжэ под тым такім бар’яком, под сасною. I такі дождж пайшоў...
А тых людзей, што за мною гналы, і такія маленькія дзіты, то позабывалы на моіх очах... Дзітэй маткі распавывалы, і він гэць такіх голых носыў у ямку...»
Яўхіма Баланцэвіч была ў тую пару салдаткай, яе муж быў у палоне з польска-нямецкай вайны. На руках у маладзіцы аставаўся шасцігадовы сын, а побач з ёю была старэнькая маці...
...Як шчэ гналы до школы, то ўсэ людэ так казалы, можэ, шчэ ў Германію повэзэ, але ўжэ як помінулы тую школу, то людэ кажуць: «нэма нас», «поб’юць нас»...
Одын — ёго звалы Кальчук. Як паіхала машына краем, ён пабачыў німціў, выскачыў праз акно і пачаў уцікаты ў кусты. Добіг до кустоў, і там ёго забылы. Німцы сталы з машыны по ёму страляты.
I прыіхалы назад, тая машына, у агарод і гавораць:
— Нашу машыну абстралялы, а вы гаворытэ, што партызанаў нет. А нашу машыну абстралялы.
А хто ж страляў? Мы ж усі ў агародзі...
Прышла ёго маты рыдна і гаворыць на дочку тую:
— Нэма, дэтынонько, нашого Йвана.
I вот тодзі мы ўсі сталы плакаты. Колі нэма Йвана, кажэмо, нэма і ўсіх нас. Ёго забылы над канавай.
После ўжэ машыны сталы ходыты, лопаты збыраты ў дзярэўні. Назбіралы тых лопат і далы маладзёжы, коб ямкі копалы. Накопалы тыя ровы, я нэ бачыла як. Чулы — з кулямёта сёк, чулы той звук, як стралялы.
Але што ж, сыдымо, дажыдаемо поры: ужэ нікуды нэ ўтэчэш.
I ўжэ пабіў іх, і тогды даваў ужэ браты старэйшых парубкіў, мужчын. ГІовыбраў тыя мужчыны і то гоніў, то возыў там — усяк було.
Побыў іх, тогды давай ужэ выбіраты баб.
Мэнэ тожэ туды завэзлы на возу. Хто нэ здужаў ісці, хто ідзе, хто сыдыць. Я вот ужэ і нэ помню, колькі нас душ сыдзіла на возе... I хлопчык мой зо мною. I моя маты — ужэ як мы пад’іхалы до тых могілак, то думалы, што там людзі набіты, а то адзёжа лежала.
Довозыць нас — а то адзёжа, што абдзірае... Застаўляе нас роздзягатыся, ужэ будэ быты. I то ўжэ раздзягаемося... А на мэнэ, знаетэ, моя маты родная кажэ:
Просыся, дэтынонько.
А мой, знаетэ, чоловік быў у плену ў Германіі. I кажу:
— Панэйку, нэ бійтэ мэнэ, мій чоловік у Германіі, у плену. У Германіі, кажу, а ў мэнэ, о дэ, і хлопчык...
А він одразу і кажэ:
— А пісьма ў тэбэ е?
Кажу:
— Ныма.
— А пашпорт у тэбэ е?
— Е.
А ў мэнэ ў кішэні буў якраз пашпорт, узяла... Ён на мэнэ, той што застаўляў тую судзеўку абдзіраці, кажэ:
— Ты стой, будзь задня.
Я і стою. Ужэ пошла моя сэстра замужня і дзіўчынка, і маты адыходзіць, шчэ дзіўчына была, чатырнаццаць год, зноў браціха з двумя хлопчыкамі, одному — чатыры, другому — два... Воны пошлы од мэнэ, а я ўжо думаю: «Як я пойду на тую смэрць?..» Я астаюся сама. Стою я, знаетэ, сама. Стою і стою. Ужэ і пагнаў іх, параздзягаў іх. Я дыўлюся так во, як воны раздзягаюцца. I параздзягалыся і пошлы туды. Вот так туды, за могілкі. Бо то по той бок могілак раздзягаў, а по той біў людэй, то нэ було відно тых ровіў, там, дэ я стояла.
А посля той німэць кажа на мэнэ:
— Іды, сядзь на дылях.
Бо то могілкі абгароджаны такія булы.
Я пошла сіла, узяла таго хлопчыка, ото напротыў таго груда, што судзеўка ляжыць.
Дыўлюся: тыя падганяе, тыя роздзягаюцца, тыя адганяе туды — ужэ біты, тыя прывозыць, то прыганяе, во!.. Я так о дыўлюся, як народ той разбіраецца...
I бэз шапкі, толькі ў одных сорочках, рукавы закасаныя. I займае тые люды, і ўжэ жэнэ до рова стрыляты... Німцы ў одных сорочках крамных і бэз шапкі — гэць! 3 пісталетамі. Я сама бачыла. А горылку пылы, знаетэ, а горылку пылы! По чыкушцы бэрэ, з кармана выймае, чыкушку росколыхае і глытком — одразу... Мусыць, затым, коб смеласць была...
Я так, знаетэ, сыджу, сыджу... А пасля чатыры німцы, во такія чэрэвоватыя, мурдастыя, у пагонах, з казыркамі. Посталы надо мною і штось, знаетэ, пагергаталы, пагергаталы одын до другого і пошлы від мэнэ. Пошлы. Нычога не сказалы...
Майго мужа два браты пагыбла і бацько. I ў мэнэ, знаетэ, родыны забылы: два браты, бацько і маты, і ў одного брата двое дзітэй, і ў другога двое дзітэй, і сэстра замужня, дзіўчына... Вот ужэ я зараз пашчытаю, кількі душ... Вы знаетэ, і забулася, кількі душ... Два браты... Пятнаццаць з маго роду пагыбла, з чалавікавага тожэ пагыбла два браты і бацько, а маты і бабушка асталыся. I я во, і хлопчык...»
Памяць. Маларыцкі раён: гіст.-дакум. хроніка Маларыцкага р-на / рэд.-уклад. В.Р.Феранц. – Мінск : Ураджай, 1998. – С. 199-201.
Воспоминания Евхимы Парфеновны Баланцевич
Евхима Парфеновна Баланцевич была в ту пору тоже солдаткой, как и Мария Хомук, и ее муж находился в плену с польско-немецкой войны.
На руках у молодицы оставался шестилетний сын,
а рядом с нею была старенькая мать, из тех матерей,
которых народная песня называет советчицей в хате
Евхима Парфеновна говорит:
«…Как еще гнали до школы, то все люди так говорили, може, еще в Германию повезет, а уже как минули ту школу, то люди говорят:
- Нашу машину обстреляли, а вы еще говорите, партизан нет. А нашу машину обстреляли.
А кто ж стрелял?
Мы ж все в огороде…
Пришла его мати ридна и говорит дочке:
- Нема, дитынонько, нашего Йвана.
И вот тоди мы вси сталы плакаты. Коли нема Йвана, говорим, нема и всех нас.
Его убил над канавой.
Вопрос: - А он на самом деле стрелял по машине?
- Никто не стрелял по ним, только так они говорили, чтоб мы не разбежались в огороде, что вот «в нашу машину стреляли».
Вопрос: - А партизаны у вас тут были?
- Не. Мы не бачилы тут. Партизанив мы тут николи не бачилы. Только один человек, когда убивали, был из нашей деревни в партизанах. Радиюк Владимир.
…Ой, загнал ту молодежь… Потом уже машины стали ходить, лопаты собирать в деревне. Насобирали тех лопат и дали той молодежи, чтоб ямки копали. Накопали тех рвов, я не видела как. Слышали, из пулемета сек, слышали тот звук, как стреляли. Из пулемета сек…
Ну, что ж, сидим, дожидаем поры: уже никуда не убежишь.
И уже поубивал их, и тогда давай уже брать старших парубков, мужчин. Повыбирал тех мужчин, и то гнал, то возил там – всяк было.
Поубивал их, тогды давай уже выбираты бабов. Меня тоже туда завезли на возу. Кто не мог идти, кто идет, кто сидит. Я вот уже и не помню, сколько нас душ сидело на возу…И хлопчик мой со мною. И моя мати – уже когда мы подьехали до того кладбища, то думали, что там люди убиты, а то одежа лежала.
Довозит нас – а то одежа, что обдирает…Заставляет нас раздеваться, уже будет убиваты. И то уже раздеваемся… А мне, знаете, моя мати родная говорит: «Простись, дитынонько».
А мой, знаете, чоловик был в плену в Германии. Дак я говорю:
- Панейку, не бейте меня, мой муж в Германии, в плену. В Германии, говорю, а у меня, вот, и хлопчик…
А он сразу и говорит:
- А письма у тебе е?
Говорю:
- Нема.
- А паспорт у тебя е?
-Е.
А у меня, в кармане, был как раз паспорт, взяла… Он мне, тот, что заставлял одежу обдирать, говорит:
-Ты стой, будь задней.
Я и стою. Уже пошла моя сестра замужняя и дивчинка, и мати уходит, еще дивчинка была, четырнадцать годов, снова невестка с двумя хлопчиками: одному четыре, другому – два…Они пошли от меня, а я уже остаюсь одна. Стою я, знаете, одна. Стою и стою. Уже и погнал их, пораздевал их. Я дивлюся так во, как они раздеваются. И пораздевались и пошли туды. Вот так, туды, за кладбище. Он по эту сторону кладбища раздевал, а по ту бил людей, и не было видно тех рвов, там где я стояла.
А после тот немец говорит мне:
-Иди, сядь на жердях.
А то кладбище обгорожено такими жердями было.
Я пошла, села, взяла того хлопчика, о это напротив той груды, что одежда лежит. Дивлюся: тех подгоняет, те раздеваются, тех отгоняет туды – уже убивать, тех привозит, то пригоняет – во!.. Я так дивлюся, как народ тот распределяется…
И без шапки, только в одних рубашках, рукава засученные. И захватывает тех людей и уже гонит до ямы, стрелять… Немцы в одних фабричных рубашках и без шапки – гэть! С пистолетами. Я сама видала. И горилку пили, знаете, и горилку пили! По чекушке берет, из кармана вынимает, чекушку расколыхае и глотком – разом…Он, наверно, затем, чтоб смелость была…
Я так, знаете, сижу, сижу…А после четыре немца, во такие пузатые, мордастые, в погонах, с козырьками. Стали надо мной и что-то, знаете, поргегетали, погергетали один одному и пошли от меня. Пошли. Ничего не сказали…
Моего мужа два брата погибло и отец. И у меня, знаете, родни убили: два брата, батька и мати, и у одного брата двое детей, и у другого двое детей, и сестра замужняя, дивчина…Вот уже я сейчас посчитаю, сколько душ… Вы знаете, и забыла, сколько душ… Два брата… Пятнадцать из моего роду погибло, из чоловикова – тоже погибло два брата и батька, а мати и бабушка остались. И яяя во, и хлопчик…»
Эти мирные люди, оказавшиеся перед дулами автоматов, искали выхода. Своих родных, которые попали в немецкий плен из польского войска, они выдавили за людей, которые как будто находятся на работе в Германии. И иногда этот прием срабатывал. Разьяренные повальным убийством, каратели вдруг отпускали кого-нибудь. Очевидно, чтоб показать и убедиться, что и они – «фюреры», «боги».
Кстати, муж Евхимы Парфеновны Баланцевич, узнав о жуткой судьбе семьи и деревни, рискнул удрать из плена и, удрав, сотрудничал с партизанами, а потом вступил в ряды Советской Армии и погиб героической смертью в борьбе с гитлеровцами.
Агапе Сергиевич было в то время под сорок и у нее было трое детей. Изо всех уцелевших она наиболее полно воплощает тот тип крестьянки из глухой Полесской деревни, который сложился здесь за века. Безобидность и сверхпростота таких людей, как говорят, написана у них на лице, звучит в голосе, в каждом слове.
Агапа Сергиевич говорит:
...Я была в хате. И старик так пришел, - у нас конь был, - пришел и говорит:
-Немцы коней берут.
Говорю:
-Бери коня и утекай. Что коней берут, то это ничего.
Он взял того коня и поехал в Купчее, на Украину. Это недалеко, за болотом. Ну, а я была в хате, у меня еще дочка е, тогда было два года, на руках была. Ну пришли ко мне, десятник и говорит:
-Собирайся на сходку.
А я сроду не ходила на ту их сходку. Я и не можу ходыты, и не люблю по такому ходыты. Ну, пристали – идти!..
Вижу – все люди идут, все село. Я подхожу туда. Там во наш лес был. У меня сосед был, я говорю:
-Знаете, что этакое дело, что немцы так сгоняют, а може убивать будут?
А он говорит:
- И чего ты не выдумаешь! А за что тебя будут убивать?
Нехай будет так.
Идут селом, идут, идут, аж то в огород загоняют. Гляжу: все люди в селе уже на коленях. Все на коленях! Говорю так:
- А что? Что я говорила? Так оно и е…
Ну, и огородом гнали. И партиями гнали на кладбище. Партиями. У меня дивчинка была на руках, ну, и зашла я на кладбище. Уже каждая партия берет свою родню, и уже обнимаются, и уже пулеметы стоят, и трещат, трещат…Я уже раздеваюся…
Вопрос: - Приказали раздеваться?
- Ну конечно. Така во куча была одежи людячей… Я даже не знаю, куда она подевалась. И такая во куча была бутылок: только пьют и бьют, пьют и бьют!..
-Ох, говорю, панейко, пустите меня, у меня два хлопчики дома осталися, пустите меня.
- А где твой старик?
Ну, думаю, уже все. Мне ничего… Только мой хлопец остался, тот, что скотину пас, и другой, еще меньшенький, остался. Думаю: «С голоду сгинут, с голоду». Какой-то немец такой, я не знаю…Он може, русский…Я стала просить:
Говорю:
-На мостах.
Тогда люди мосты делали. А он на мостах не был. Только коня повел.
А он говорит:
-Мы-то пустим, а чи ты придешь?
-Приду.
И он дал мне патруля, я в село, зашла в село и говорю:
-Там мой хлопчик остался, с голоду помре, пойду заберу, нехай лучше убьют.
А потом меня опять загнали на кладбище, а с кладбища бежит тот, что меня отпустил. И говорит:
-Что, своего мужа ведете?
Я говорю:
-Не, он далеко, на мостах…
Я опять пошла в село и там замоталась. И уже людей сталы добиваты. А я утекла.
И все…»
Обер-лейтенант Мюллер, исполняющий обязанности командира роты убийц, изложил результаты этих событий бухгалтерскими числами:
«Привожу, - пишет он в отчете, - численный итог расстрелов. Расстреляно 705 чел., из них мужчин – 203, женщин – 372, детей – 130.
…При проведении операции в Борках было израсходовано: винтовочных патронов – 786 шт., патронов для автоматов – 2496 шт.
Потерь в роте не было. Один вахмистр с подозрением на желтуху отправлен в госпиталь в Брест».
Правда, непредусмотренная неожиданность произошла, которая должна была и обер-убийцу Мюллера вывести из равновесия.
В его свору как-то попал человек…Не очень, может быть, и человек, если оказался там, а все же – не выдержал он бесчеловечной «работы»…
Послушаем продолжение рассказа Марии Лихван, которую мы оставили с детьми на страшном старостином огороде, среди старых мужчин, среди женщин и детей, под присмотром карателей. Она рассказывает:
«…Ах, то выходит один, може, переводчик. Говорит:
-Марья Лихван есть?
Моя суседка говорит: «Панейку, я Марья Лихван». Та говорит: «Я Марья Лихван». А я все думаю: «Нехай. Он меня вызывае – будет убивать…»
Выхожу я и две дивчинки со мною, а та, еще с 1940 года, то ее моего чоловика мати взяла на руки, и хлопчик со мною. Так и идем мы. Идем, а он так взял мою свекруху за плечи и назад отпихивает. А я говорю:
-Пан, это матка моя и цурка моя!
-Е.
А тех, что понабегали, то зараз немцы прикладамы их, и назад отогнали.
Ну, выходим, выходим мы, думаю: «О, господы, что-то ж мы?»
А то пришли уже из того, левого села, ну, и мого чоловика сестра пришла, со своим свекром пришла. Мого чоловика сестры сын был у немцев, в Неметчине, в плену был.
Вопрос: - Из польского войска?
-Ага.
И они стали просить, что такие и такие. Они списали на бумажку, и то нас вызывали, мы вышли.
И я говорю:
- Ну что ж, как я вышла? Вышла с детьми, такие дети. Ну, что я сама?.. Чтоб чоловика, говорю. То нехай меня уже бьют.
А мого чоловика сестры свекор говорит:
-Стойте, будем просить, чтоб твого чоловика вызвали.
Подошли мы до нимцив. Говорит:
- В которую очередь забрали?
-В первую.
-У-ут! Юж (уже – польск.) далеко на работе.
Уже он убитый был. Мой чоловик. Вот.
И взяли нас, и завели. Там у меня был двоюродный брат, его тоже тогда расстреляли…Завели до той хаты. Впустили меня, четверо тех детей. Я плачу в той хате. А во, свекор мой остался. Кто остался, того больше не пустили. Говорит:
-Не плачь, не плачь, твой Игнат остался, утек он. Мы видели, что утекал он.
-Де ж он утек, - говорю я, - коли я знаю, что он уже не утек.
И вот там мы сидели. И такие были немцы, что и там были. Пришли до хаты, пришли и спрашивают:
-Чего она так плаче?
Взял мою дивчинку, что с сорокового, притулил до себя и дал конфетку. И так плаче, плаче, плаче…
А одын чоловик наш, борковский, немного знал по-немецки. Говорит:
-А вот женщина осталась, остались дети, как бобы, один другого не подымет, а мужа убили.
И так тот немец плачет. Посидит, посидит и опять на двор выйдет. Как стануть уже там стрелять, опять в хату придет. Чи то не немец, може? Чи то я не знаю, что это такое…
Вопрос – А он с оружием был?
-Не, у него не было оружия.
Вопрос: - А форма немецкая?
-Нимэцька, нимэцька.
И вот мы сидели, долго сидели. Уже сонечко так заходит…
…Мы скотину, коров гнали в Мокраны, то так во было, как сказать, - еще кровь шла, еще не закопаны были…»
Простая женщина, несмотря на смертельный страх и личное горе, все же заметила тогда и запомнила на всю жизнь одно человеческое проявление среди озверевших убийц. Про того расплакавшегося немца вспоминает также Евхима Баланцевич.
«…Один немец зашел до хаты и заламывал на себе руки. Я видела сама. Так поглядит на тот народ, так во покачает головой, отвернется и платочком утирался. И все видели – те, что и убитые потом люди. Говорят: «Дывысь, як плаче…» И он не выстоял, вышел в старостины сени и упал, сам упал. И тогда, как увидели его, сразу увезли.
Вопрос: - На подводе?
-Нет, легковою его увезли…»
Соврал в отчете обер-лейтенант Мюллер, - оказывается, не по подозрению на желтуху был отправлен в Брест один его подчиненный. Впрочем, и солгал Мюллер без особого риска. Наивысший его начальник, Гиммлер, настаивал на том, чтобы проявления человечности называть – слабостями, значит – недомоганиями. Выступая на совещании обергруппенфюреров СС оккупированных восточных земель в Познани, 4 октября 1943 года, Гиммлер хвастался сам и хвалил своих подручных за то, что они излечились от совести, как от человеческой слабости. Гиммлер говорил именно о таких голлингах, мюллерах, касперах, пельсах:
«Большинство из нас должно знать, как выглядят 100 трупов, лежащих в ряд, или 500, или 1000. Выдерживать все это до конца и в то же время, - за исключением отдельных фактов проявления человеческой слабости, - оставаться порядочными людьми, вот, что закаляло нас».
Адамовіч, А. Я з вогненнай вескі ... / Алесь Адамовіч, Янка Брыль, Уладзімір Калеснік. – Мінск : Мастацкая літаратура, 1989. – С.421– 425.
Воспоминания Рудиюка Ивана Якимовича
Родился я в д. Борки в семье батрака. У нас было четверо детей. До 7 лет был при отце. С 7 лет я пошел служить к богатым людям. Сразу был пастухом. Служил до 1934 года по хозяевам в д. Грушке, в Заболотье. Вначале был пастухом, затем работником. Так было до 1938 года. В 1938 г. перебрался в д.Борки, где тоже служил. Когда началась война, молодежь стала переезжать в Германию. Я в Германию не поехал, возвратился к помещику и проживал в доме сестры. Она и записала на свой майонтак на работу. Тем самым спасла от отправки в Германию. А было это так. Однажды вечером нам передали, чтобы готовились ехать на работу. Мы заехали в д.Мокраны. Там собралось много людей со всего района. Уже настала ночь. После 2-х часов ночи нас отправили по направлению к деревне Борки. Не доезжая Борок нас остановили немцы. И тут мы увидели, что немцы сгоняют людей с деревни с фонарями. Нам приказали не сходить с повозок. С Борок гнали толпы людей. Вышел начальник и скомандовал, чтобы мужчины с 16 до 55 лет вышли и построились. Машины стали ездить и по домам собирать лопаты. Взрослых людей построили и погнали к школе, женщин и детей оставили на месте. Не доходя до школы, людей повернули к кладбищу. Тут люди поняли: начали кричать, плакать. Началась стрельба. Я успел спасти отца и мать, а остальную родню уже расстреляли. Подошел немец с переводчиком и приказал, чтобы ехали по дворам собирали одежду; вещи забирали, скот, животных и грузили, везли в Мокраны. Когда немцы уехали, мы зашли на кладбище. Там были ужасные картины. Везде кровь из земли: торчали там нога, там рука. Мы вывозили все в Мокраны, в дом пана.
Я стал поддерживать связь с партизанами. Ходил в Мокраны, разведывал и возвращался на хутор, там передавал все сведения партизанам. В 1944 г. я ушел к партизанам в отряд Боевой бригады имени Флегонтова. Отряд стоял в Доропеевичах. Ходил на задания, подрывали поезда. Взорвали мост между Туром и Заболотьем. Когда получили задание, мы подошли к мосту, но он охранялся немцами с собаками. Только в 2 ч. ночи нам удалось пролезть под мост и заложить заряд. Нас было трое: я, Саша Артемов и Михаил Бархоменко. Когда услышали движение поезда, мы приготовились. Когда поезд взошел на мост, мы взорвали мост, поезд с техникой и солдатами пошел под откос. За эту операцию меня и представили к награде и наградили медалью «За отвагу», но ее я так и не получил.
Следующий случай, когда мы впятером подорвали поезд около Сушитницы. Поезд был с немецкими солдатами, немцы открыли огонь, но мы укрылись в лесу. Из Доропеевич нас перебросили в Леликово за Дывин. Немцы прорывались около Кортелис в наш отряд.
22 марта мы заняли оборону на Кортелисном кладбище. Часов в 10 из Млыново в Кортелисы прошла разведка вечером на лошадях. Мы их пропустили вперед и дали им вернуться назад. Я был 2-м номером пулемета. Через час двинулись войска немецкие на Кортелисы. Мы их подпустили на расстояние 200 м. За метров 150 от нас немцы остановились и стали распоряжаться о дальнейшем движении. Мы открыли огонь из всех видов оружия: из пушек, пулеметов, автоматов. Бой длился часа 2, поле стало черным от трупов. Немцы отошли назад. Вечером нас сняли с кладбища. Там занял оборону другой отряд, нас направили в Леликово. На следующий день нас начала бомбить немецкая авиация, многих убило. Ночью мы двинулись около Припяти в д. Невир. В лесу мы переждали день, а ночью переправились через Припять в Глушу. Переправлялись и партизаны и местное население с коровами, животными. Мы переправились удачно. Утром, когда переправили другие отряды, то нас бомбили немецкие самолеты. Из Глуши нас направили на станцию Руфаловка, деревня Бороно. Там, на нас напали бандеровцы, был бой, мы захватили склады и имущество бандеровцев. Многие дошли, нас отобрали 150 человек для заброски в тыл под Варшаву. Приказали плести лапти и готовиться, но затем отменили и нас направили в 222 запасной полк. Там в течение месяца обучали военному делу, а затем направили на фронт. Я попал в дивизионную разведку по направлению к Варшаве, около городишка Разымин, были ожесточенные бои за высоту, которую называли «высотой смерти». Эту высотку несколько раз нас выбивали и мы обратно брали ее. Когда мы в очередной раз держали оборону, меня ранило осколком снаряда в руку, рядом ранило Томашука Федора Ивановича. Присыпало землей. На рубеже появились немцы, Федор стонал от боли, я сказал ему, чтобы молчал, тут подошли немцы. Немец переступил через меня и увидел, что Федор жив, заколол его штыком. Из Разымина нас бросили на Бусонаровский плацдарм, нам надо было взять языка. Мы ходили дня три в разведке и никак не могли его взять. Ночью мы спустились в реку, подошли к противоположному берегу, к самым траншеям противника. Накрылись камышом и в воде ждали 9 часов утра, когда начнется артподготовка, чтобы в этой суматохе взять языка. Но вода была холодной и выдержать до 9 часов утра было невозможно, мы не дождались и начали операцию раньше. Группа захвата при поддержке ворвалась в траншею, уничтожила пулемет и захватила живыми 2-х немцев: одного пулеметчика и обер-лейтенанта, взорвали бункер с немцами и переправились через речку. За это я и другие товарищи был представлен и награжден «Орден Славы». За Варшавой попали в окружение находились без еды около 12 суток. Затем мы вырвались из окружения изможденные, голодные, нас на несколько дней подкармливали местное польское население. Меня отправили на курсы шоферов на 2 месяца. Затем после курсов направили под Одер. Я машиной поехал на гаубицу на пригородах Берлина 22 апреля 1945 г. я подорвался на мине получил ранения. Мы вышли западнее Берлина и на Эльбе произошла встреча с американскими войсками. После победы 2 белорусский фронт направили на Дальний восток. Нас привезли в Хабаровск, укомплектовали и готовили к военным действиям с Японией, но поступил приказ о капитуляции Японии, отправили в Чкалов и затем в Уфу на заготовку зерна в колхозах. В 1947 г. меня демобилизовали. Вернулся домой. Мою всю семью уничтожили немцы. Я остался один. Женился в 1949 г. начинал жить, не было ничего: ни дома, ни помощи. 1947-1948 гг. - самый голод. Работал в колхозе - кочегаром. Сейчас на пенсии. Являюсь ветераном труда и имею награды. Не дай Бог пережить того, что я пережил и видел. Орден Славы III и II степени Отечественной войны, «Орден Красной Звезды», «За Варшаву», «За взятие Берлина», «За Победу над Германией» и Юбилейные медали.
Орден «Красной Звезды». Берлин мы захватили, немецкую машину, в которой были 3 немца и генерал. За это меня и моих товарищей 3-х человек наградили орденом «Красной Звезды».
«Орден Славы II степени» получил за взятие языка. Захватили офицеров в бункере. Была разведка – боем.
«Медаль за отвагу» указал точное расположение немцев в д. Ляховцы. Здание, где находились немцы, уничтожили 1-ым снарядом.
Воспоминания Агапы Сергиевич
Агапа Сергіевіч мела ў той час пад сорак гадоў і трое дзяцей. З усіх ацалелых найбольш поўна ўвасабляе той тып сялянкі з глухой палескай вёскі, які склаўся тут за вякі. Бяскрыўднасць і звышпрастата такіх людзей, як кажуць, напісана на іх твары, гучыць у голасе, у кожным слове...
Агапа Сергіевіч гаворыць:
“...Я була ў хаці. I стары, так прышоў, — у нас конь буў,— прышоў і кажэ:
Німцы коней бэруць.
Кажу:
Бэры коня і ўцікай. То коні бэруць, то нычого.
Він узяў того коня і поіхаў у Купчае, на Украіну. То нэдалэко, за балотам. Ну, а я була ў хаці, у мэнэ шчэ дочка е, тодзі було два года, на руках була. Ну, прышлы до мэнэ дэсятнік і кажа:
Збірайся на сход.
А я зроду нэ ходыла на той іхні сход. Я і нэ можу ходыты, і нэ люблю по такому ходыты. Ну, учэпылыся — ідты!..
Бачу, усэ людэ ідуць, усэ сэло. Я падыходжу туды. Там во наш лес буў. У мэнэ сусід буў, я кажу:
Знаетэ, што гэткае дзіла, што немцы так зганяюць, а можэ, быты будуць?
А він кажэ:
А што ты нэ выдумаеш! А за шчо ж тэбэ будуць быты?
Хай будэ так.
Ідуць сэлом, ідуць, ідуць, аж то ў агарод заганяюць.
Дыўлюся: усэ люды ў сэлі ўжэ на каленях. Усэ на каленях! Кажу так:
А што? Што я казала? Так воно і е...
Ну, і агародам гналы. I ото по партыі гналы на могілкі. По партыі. У мэнэ дзівчынка была на руках, ну, і зайшла я на могілкі. Ужэ каждая партыя бэрэ свою родыну, і ўжэ обнімаюцца, і ўжэ пулемёты стояць, і трушчаць, трушчаць... Я ўжэ роздзягаюся... Така во фура была одэжы людзячое. Я нават не ведаю, дэ вона падзілася. I така во фура была пляшок: цікі п’юць і б’юць, п’юць і б’юць...
Ну, думаю, ужэ ўсё. Мэні нычога... Толькі мій хлопэць астаўся, той, што скотыну пас, і другі, шчэ мэньчэнькі, астаўся. Думаю: «3 голаду згынуць, з голаду». Якісь німэць такі, я не знаю... Він, мабыць, рускі... Я стала просыты:
Ох, кажу, панэйко, пусцітэ мэнэ, у мэне два хлопчыкі дома асталося...
А дэ твій стары?
Кажу:
На мостах.
Тады людэ мосты рабылы. А він на мостах не буў, цікі коня повіў.
А він кажэ:
Мы то пустымо, а чы ты прыйдэш?
Прыйду.
Так він даў мэні патруля, я ў сэло, зашла ў сэло і кажу:
Там мій хлопчык застаўся, з голаду памрэ, пойду забэру, хай ліпш заб’юць.
А патом мэнэ зноў загналы на могілкі. Ажно з могілак бэжыць той, што мэнэ піустыў. А то він кажэ:
Што, свайго мужа вэдэтэ?
Я кажу:
Ні, він далэко, на мостах...
Я зноў пошла ў сэло і гам заматалася, і тодзі ўжэ людэй сталы добіваты. А я втікла...»
Выходыть одын, мусыць, то пэрагаворшчык. Кажэ:
Мар’я Ліхван ёсць?
Моя сусідка кажэ: «Панэйку, я Мар’я Ліхван», тая кажэ: «Я Мар’я Ліхван думаю: «Пусць. Як ходылы по хатах пысаты, він мэнэ вызывае будэ быты…».
Выходжу я, і дві дзіўчынкі зо мною, а та, шчо з 1940-га году, то тую маты майго чалавіка ўзяла на рукі, і хлопчык зо мною; так і ідэмо мы. Ідэмо, а він так во ўзяў мою свэкруху за плэчы і бэрэ назад адпыхае. А я кажу:
Пан, то матка моя і цурка моя!
Ё, ё.
А тыя, што панабыгалы, то зараз німцы прыкладамы іх і назад адагналы.
Ну, выходымо, выходымо мы, думаю: «О, господы, чого ж мы?»
А то прышлы ўжэ з таго ліваго сэла, ну і майго чалавіка сэстра прышла, са сваім свікарам прышла. Майго чалавіка сэстры сын буў у німців, у Нэмэччыне, у плену буў.
I воны сталы просыты, шчо такія і такія. Тыя спысалы на бумажку, і то нас во вызывалы, мы выйшлы.
I я кажу:
Ну, шчо ж, як я выйшла? Выйшла з дэціма, такія дзіты. Ну, шчо я сама?... Коб чалавіка, кажу... То хай мэнэ ўжэ б’юць.
А мого чалавіка сэстры свікар кажэ:
Стойма, будэма просыты, каб твайго чалавіка вызвалы.
Падышлы мы до німціў. Кажэ:
У якую очэрэдзь забралы?
У перву.
У-ут! Уж далёко на рабоце.
Ужэ він забыты буў. Мій чалавек. Вот.
I ўзялы нас, і завэлы. Там у мэнэ буў дваюродны брат, ёго тожэ тогдзі растрэ. Завэлы до той хаты. Упустылы мэнэ. Чэтвэро тых дзітэй. Я плачу ў той хаці. А вот свікар мой астаўся. Хто астаўся, таго больш нэ пустылы. Кажэ:
Нэ плач, нэ плач, твой Ігнат астаўся, уцік він. Мы бачылы, шчо ўцікаў він.
Дэ ж він уцік, — кажу я, — колы я дойшла, шчо він ужэ нэ ўцік.
I вот там мы сыдзілы, доўго сідылы… I такія булы немцы, шчо і там булы. Прышлы до хаты, прыйшлы і пытаюцца:
Чаго вона так плачэ?
I ўзяў мою дзіўчынку, шчо з саракавого, і прытулыў до сэбэ і даў канфету. I так плачэ, плачэ...
А одын чалавік наш, баравіцкі, трохі знаў по-нэмэцьку гаварыты. Кажэ:
А вот жэншчына асталася, асталіся дзіты, як боб, одно другого нэ подоймэ, а чалавіка забілі.
I так той німэць плачэ. Посыдыць, посыдыць і зноў на двір пойдэ. Як стануць у стрыляты, зноў до хаты прыйдэ. Чы то нэ німэць, можэ? Чы то я нэ знаю, шчо такое:
I вот мы сыдзілы, доўго сыдзілы... Ужэ сонэчко так заходыць...
...Мы скотыну, каровы гналы ў Мокраны, то так во було, як сказаць, — шчэ кроў шла, шчэ нэ закопаны булы...»
Пра таго расплаканага немца ўспамінае таксама Яўхіма Баланцэвіч:
«...Одын німець зайшоў до хаты і ламаў на собе рукы. Я бачыла сама. Так подывытся на той народ, так во пакалыхае галавою, адвэрнэцца і платочком вытыраўся. I ўсі бачылы — тыя, шо і побытэ потым людэ. Кажуць:
Дывысь, як плачэ...
I ён не выстаяў, дэсь выйшаў у солтысавы сіні і ўпаў. Сам упаў. I тоды, як побачылі ёго, одразу одвэзлы. Німцы одвэзлы...
Адамовіч А. Я звогненнай вёскі…/Алесь Адамовіч, Янка Брыль, Уладзімір Калеснік. — Мн.: Маст. Літа., 1983. — С.424-425
Воспоминания Петра Семёновича Федорука
“22 верасня на світанні ў веску ўварваліся немцы. Наш хутар, які знаходзіўся недалека ад вескі, абышлі, не заўважылі. Сабралі ўсіх жыхароў у цэнтры вескі. Мяне з жонкай Марыяй Якаўлеўнай і сынам Іванам пазней таксама прывялі туды… Здаровых мужчын заставілі капаць дзве ямы. Людзей бралі па 20 чалавек, падводзілі да ямы і расстрэльвалі. Тых, хто капаў ямы, расстралялі адразу. Сцяпан Мішчук прапанаваў кінуцца на немцаў з рыдлеўкамі, але нехта з немцаў, відаць, ведаў рускую мову, і карнікі адразу пачалі страляць у тых, хто быў у яме… Стары Хамук Назар прабег 300, але быў скошаны куляметнай чаргой. Камук Іван прабег метраў 500, але таксама быў забіты на балоце.
Малых дзяцей бралі па 20 чалавек, заганялі ў выкапаную яму глыбіней звыш метра і кідалі гранаты… Мы знаходзіліся ад месца расстрэлу на адлегласці каля кіламетра і ўсе гэта бачылі. Потым нас загналі ў дом і замкнулі дзверы. Пратрымалі да вечара, потым адправілі ў лагер у Брэст. Напярэдадні Новага года мне ўдалося збегчы, пасля доўгага блукання я трапіў
да партызан атрада “Баявы”…”
Деревня Старые Борки - сестра Хатыни / Малорита : ГУК "Малоритская централизованная библиотечная система;
отдел библиотечного маркетинга, 2020. – 29 с.
Воспоминания Михала Захаровича Ярмолюка
Міхаіл Захаравіч Ярмалюк, жыхар вёскі Старыя Боркі, на фронце не ваяваў. Але ён добра ведае, што такое вайна, бо жахі яе бачыў сваімі вачыма. Ведае ён, якое гора прынесла Вялікая Айчынная нашаму беларускаму народу, яго землякам, у прыватнасці, жыхарам вёскі Боркі, хто стаў ахвярамі злачынстваў фашысцкіх нацыстаў. І да драбніц памятае той страшны дзень 23 верасня 1942 года, калі ў вёсцы для выканання аператыўнага загаду камандзіра 3-га батальёна 15 паліцэйскага палка з’явіліся карнікі. — Прыйшлі тады да нас на хутар 11 чалавек. Мы, пяцёра малых
дзяцей і маці, былі дома. Бацька пайшоў па гаспадарскіх справах. Таму надакучвалі пытаннем, дзе ён. Маці тлумачыла, што стрыгла авечак, некаторыя з іх паўцякалі, і бацька пайшоў іх шукаць. Паверылі яны ці не, не ведаю, толькі больш пытанняў не задавалі, а адзін з тых, што прыйшлі, пачаў нас лічыць: “Айн, цвай, драй, фір, фюнф, зэкс…”. Налічыў 6 чалавек разам з маці. Дастае з кішэні шакаладкі, раздае, а старэйшы брат, якому тады было 13 год, браць шакаладку не хоча. Схаваў рукі за спіну і стаіць. Немец адразу дастае пісталет і настаўляе брату ў патыліцу. Маўляў, будзеш паказваць свой нораў, атрымаеш кулю. Ад нашага хутара і да ўкраінскіх хутароў была пратаптана сцежка, па якой звычайна бацька хадзіў на сенакос. Дзевяць чалавек, што прыйшлі да нас, накіроўваюцца па гэтай сцежцы, двое застаюцца ў хаце. Цераз поле жыў сусед. Убачыўшы яго хату, адзін з тых, што прыйшлі, накіраваўся туды, а другі, з аўтаматам, застаўся нас вартаваць. Затым скамандаваў ісці ў агарод, дзе раслі слівы. Між іншым, яны растуць і сёння на гэтым месцы, але такія ж самыя, якімі былі і тады, нават крыху не падраслі і ні адзін год не пладаносілі.
Калі мы зайшлі да вызначанага месца, там было шмат людзей. Уласавец Саньцікаў – я добра запомніў гэтае прозвішча – загадаў, каб наперад выйшлі мужчыны, каму ад 18 да 45 год. Маладых сярод нас не аказалася, бо ўсе ў такім узросце былі прызваны ў армію. Усіх паставілі ў шарэнгу па 6 чалавек. Мы былі ў трэцім радзе. Ніхто спачатку не здагадваўся, для чаго нас сабралі. І толькі калі прыехала машына і мы ўбачылі ў ёй рыдлёўкі, зразумелі, што будуць капаць магілы і нас расстрэльваць. Што тут пачалося!!! І сёння ў мяне ў вушах стаяць тыя крыкі, той страшэнны плач і тое жаночае галашэнне: “Ой, ты моя дэтынэнько! Ой, ты мій чоловічэ…”
Мы сядзім, чакаем. Праз некаторы час першую партыю людзей павезлі туды, дзе былі выкапаны магілы. Сярод тых, хто застаўся чакаць, маці ўбачыла свайго бацьку і кажа нам: “Дзеткі, дзеткі, там наш дзед”. Мы паўзком, паўзком да яго і зноў аказаліся ў трэцім радзе. Тыя, што капалі магілы, вярнуліся назад, каб забраць свае сем’і і весці на расстрэл. Наш дзядзька, брат маці, таксама капаў ямкі. І калі ўбачылі, што ён вярнуўся назад, сэрца сціснулася: “Ён прыйшоў за ўсімі намі. Маці пачала плакаць. Дзядзька кажа: “Ніяк не магу, сястра, цябе выратаваць”. Вартавы, што хадзіў увесь час туды-сюды і нас пільнаваў, памятаю, насавую хустачку ад вачэй не адымаў… Прайшоў ля нас раз, другі, бачыць, маці плача наўзрыд. Тут солтус кажа: “Ярмалюк Марына! Выходзь!” Затым ён некуды адышоў, а вартавы падыходзіць і, звяртаючыся да маці на польскай мове, кажа: “То твае, пані, дзеці? Усіх вас будуць расстрэльваць”. А потым, паглядзеўшы па баках, зноў кажа: “Забірай малых і пойдзем са мною”. Даходзім да адной з хат, што стаяла на ўскрайку, там — яшчэ адзін вартавы. І той, што нас завёў, кажа: “Дзякуй, матка, Богу, будзеце жывыя”. Дзякуючы гэтаму чалавеку нам і ўдалося ўсім выратавацца.
Мы чулі тады, як раздаваліся стрэлы ў тым месцы, дзе былі выкапаны магілы. Пайшоў дождж… Але зямля была мокрая не ад яго, а ад слёз і крыві.
Са справаздачы выконваючага абавязкі камандзіра 10-й роты аб знішчэнні в. Боркі з 22 па 26 верасня 1942 года.
— Аперацыя праходзіла планамерна, выключаючы зрухі некаторых яе этапаў у часе. Асноўная прычына іх была наступная. На карце населены пункт Боркі паказаны як кампактна размешчаная вёска. На самой справе аказалася, што гэты пасёлак прасціраецца на 6-7 кіламетраў у даўжыню і шырыню.
Калі на світанку гэта было мною ўстаноўлена, я пашырыў ачапленне з усходняга боку і арганізаваў ахоп сяла ў форме кляшчоў пры адначасовым павелічэнні дыстанцыі паміж пастамі. У выніку мне ўдалося захапіць і даставіць да месца збору ўсіх жыхароў вёскі без выключэння. Спрыяльным аказалася, што мэта, для якой збіралася насельніцтва, да апошняга моманту была яму невядомая.
На месцы збору панаваў спакой, колькасць пастоў была зведзена да мінімуму і сілы, што былі не задзейнічаны, маглі быць выкарыстаны ў далейшым ходзе аперацыі. Каманда магільшчыкаў атрымала рыдлёўкі на месцы расстрэлу, дзякуючы чаму насельніцтва да апошняга не ведала аб тым, што будзе. Непрыкметна ўстаноўленыя лёгкія кулямёты падавілі паніку, якая была з самага пачатку, калі прагучалі першыя выстралы з месца расстрэлу на адлегласці 700 метраў ад вёскі. Двое мужчын спрабавалі ўцячы, але праз некалькі крокаў упалі забітыя. Расстрэл пачаўся ў 9 і закончыўся ў 18 гадзін. Ён праходзіў без усякіх ускладненняў, падрыхтаваныя мерапрыемствы аказаліся вельмі мэтазгоднымі. Хатнія рэчы і сельскагаспадарчы інвентар былі забраны і адвезены павозкамі з хлебам.
Прыводжу колькасны вынік расстрэлаў. Расстраляна 705 чалавек, з іх мужчын – 203, жанчын – 372, дзяцей – 130.
Пры правядзенні аперацыі ў Борках зрасходавана 786 штук вінтовачных патронаў, патронаў для аўтаматаў – 2496 штук.
Страт у роце не было.
Мюлер, обер-лейтэнант і выконваючы абавязкі камандзіра роты.
Падрыхтавала Ірына КАСЦЕВІЧ.
НА ЗДЫМКУ: сведка боркаўскай трагедыі Міхаіл Захаравіч ЯРМАЛЮК.
Фота Алега КРЭМЯНЕЎСКАГА. Голас часу. 2014. 26 красавіка. С.3.